«Раз уж Иволга продался, то будет петь, что на ум взбредет, — запугивал Текорюс. — Не надейтесь, что вас надолго выпустили. Может, при вас Игнас попридержал язык, а прижмут его хорошенько, живо найдет, что сказать».
«Если меня сцапают, молчать не буду, — сказал Вайткус. — Чего ради я должен отдуваться за других? Как Иволга, так и я…»
И они стали ломать голову, как бы им подкатиться к Игнасу. А вдруг удастся заманить его в дом? Да, но с какой стати он сюда поедет? Разве что Веруте могла бы уговорить…
Все мы стали доказывать Веруте, что на носу жатва, а дом без хозяина. Почему бы Игнасу не вернуться и не остаться здесь? Бандитами тут и не пахнет, а в случае чего мы его в обиду не дадим.
Уговаривали ее, уламывали и уломали. В ближайший базарный день Веруте. Вайткус и я отправились в Тельшяй, прихватив самогон. Игнас там жил у какой-то богомолки, своей родственницы. Когда мы пришли, он рубил возле дома дрова. Увидев Веруте и меня, так и просиял, пригласил нас к себе и все расспрашивал про скотину, про огород, про хлеба…
Если б ты только видел, как Вайткус-Пропойца улещивал, опаивал Игнаса, как лез к нему целоваться! Даже меня не стеснялся, говорил, что за моего отца люди Игнасу только спасибо скажут: гад был и получил по заслугам. Да еще меня в бок тыкал — дескать, помоги опоить Игнаса. Даже вспоминать страшно, до какой подлости мы докатились. Уж и не знаю, есть ли бог есть на свете, а только совесть мне этого никогда не простит… Игнас больше всего мне доверился: «Ну, раз уж Бронюс так говорит… Я его как брата люблю, он-то знает».
Вайткус-Пропойца, заметив, что Игнас повеселел, стал уговаривать: поехали, мол, домой. Пьяным прикинулся и почти всю дорогу гнал лошадь рысью, чтобы тот не успел одуматься. Веруте, которая сидела с Игнасом в задке телеги, сказала, что перестирала все его рубахи, и обещала сварить на ужин молодой картошки с простоквашей… Я прислушивался к их беседе, а сам думал, точно в моей власти была его судьба: «Нет, Игнас, не дождаться тебе ужина. Картошка ох как долго варится!..»
Чудно́!.. — удивился Бронюс. — Ведь не было у меня тогда к нему ни злобы, ни желания отомстить. Мною владело точно такое же чувство, какое я испытывал, когда мы с Игнасом охотились на хорьков: «Не убежишь, дорогуша, не убежишь…» Отец мой охотником был, видно, я в него пошел… Стоило маме на сердце пожаловаться, как я тут же подумал: умрет. Мама тоже знала, что бандиты на току дожидаются. Видать, и ее потом совесть замучила. Не зря она перед смертью все вскрикивала: «Игнас, не смей! Не ходи!..»
Когда мы приближались к дому, Игнас, будто почуяв неладное, замолчал, потом закурил и стал тревожно озираться.
«Нет, Веруте, не видать нам с тобой счастья в этой глухомани, — сказал он, когда мы свернули на дорожку, ведущую к дому. — Не могу, душа не лежит».
Веруте все не отпускала его руку, но Игнас соскочил с телеги и снова повторил:
«Не найти нам тут счастья… Я обожду, а ты собери мои вещи. Сложи все в сундучок и неси сюда».
Вайткус, казалось, готов был наизнанку вывернуться:
«Да что тебе в голову взбрело, Игнас? Несколько шагов осталось, а он ломается, как красная девица. Ты что, бандитов боишься? Так Бронюс может сбегать, проверить…»
Веруте огорченно глядела на Игнаса. Уж очень ей, видно, хотелось, чтобы тот послушался. Она так радовалась, так торопилась поскорее домой, и вдруг…
«Ты уж не серчай, — ободрил ее Игнас. — А только я и впрямь дальше не пойду. Потерпи немного, вот разживусь и заберу тебя».
Вайткус в сердцах сплюнул и хлестнул лошадь.
Высадив Веронику возле дома, мы заглянули на гумно. Из мякинника вылез Сурвила с двумя дружками.
«Ну, как? Привезли?»
«Привезли… Да только у моста уперся, как козел, — и ни с места. Ждет, когда Веруте его барахло притащит».
Бандиты прикидывали и так, и эдак, как к Игнасу подобраться. Заметит — убежит, еще хуже будет. А издалека стрелять — можно промахнуться. А потом Да́нис и говорит нам:
«А вы когда вещи понесете, и хватайте его. Вас-то он не боится».
«Не знаю, удержим ли, — усомнился Вайткус. — Старый да малый».
Они и не подумали спросить, смогу ли я вцепиться в человека и вести его, как скотину, на убой. Они лишь поучали, как мне ловчее ухватиться. Видно, оттого я и не осмелился возразить. Дескать, я должен отомстить за отца. Какой-никакой, а все-таки отец…
Матери не было дома. Она ушла на целый день по малину, чтобы не видеть и не слышать ничего. Веруте укладывала в сундучок рубашки, завертывала каравай и волновалась: