Эту тетрадку Гинтас схватил вовсе не для того, чтобы копаться в чужих тайнах. Он хотел тайком написать ей что-нибудь приятное, то, чего он не решился бы высказать вслух. Но вот, открыв тетрадку, он прочитал последний секрет Алдуте и, вспыхнув, сунул тетрадь за пазуху.
Желая объяснить все, как было, Гинтаутас в тот же вечер сел писать Алдуте письмо.
«Ночь, тишина. Все сладко спят, а я надумал…»
Нет, не те слова. Гинтас перечеркнул крест-накрест написанное и стал слушать, как по стеклу барабанит дождь. «Ночь, тишина, — снова назойливыми мухами сели на бумагу те же слова. — На небе замерцали звезды. А я сижу в комнате один-одинешенек…» Тьфу!.. Гинтас разорвал лист и швырнул в угол. Потом долго листал томик стихов Саломеи Нери́с, все искал вдохновения и наткнулся на такое четверостишие:
Именно это Гинтас и хотел сказать Алдуте. Именно это. Этими стихами он и начал свое письмо, и написал в нем много слов, которые напоминали соловьев… «…Ты, — писал Гинтас, — похожа на косулю, которую я растил зимой и которую я так хотел, чтобы ты увидела, погладила. Но вчера я выпустил ее в лес, и она не вернулась. Нынче в лесу так хорошо, а осенью она, наверное, вспомнит обо мне и вернется на зиму к нам. Я слышал, что и ты на все лето уезжаешь в Палангу. А я останусь дома и буду очень-преочень ждать осени…»
Окончив черновик, Гинтас аккуратно переписал все начисто, и, лежа потом в постели, долго думал о предстоящем воскресенье, о том, как Алдуте будет танцевать с ним вальс, который он недавно разучил, и как он прочитает ей свое письмо.
И еще одна приятная деталь: завтра Гинтас заберет у портного новенький костюм. Темно-серый в голубую полоску.
— Нет, нет, не завтра, а уже сегодня, потому что первые петухи пропели о начале нового дня.
Ясное дело, важно, что у человека внутри — чтобы не шелуха была, но и костюм вещь немаловажная. Вчера еще Гинтаутас казался косолапым шалопаем, увальнем, как обзывала его Алдуте. Девчонки обходили его стороной, будто это дупляк с оттопыренными сухими ветками, боясь порвать юбку, а сегодня только зырк-зырк, верть-верть да шу-шу-шу: красивый парень этот Гинтаутас — костюм с иголочки, ботинки сверкают, рубашка снежной белизны.
На дворе сеет мелкий холодный дождик. Жаль костюма, но поношенная, драная одежда способна сразу испортить весь вид. Пусть его, Гинтас может и под елкой поторчать.
Кто-то идет. Под зонтиком, лица не разглядишь. Нет, скорее всего, не она. Алдуте не ходит вперевалочку, как утка. Алдуте как косуля. Нет, не Алдуте…
Вон, вон она!.. Но кто это с ней? Может, она нарочно пригласила какого-нибудь знакомого? Нет, слава богу, не она. Толстуха какая-то. Алдуте та потоньше.
Дождь добирается до Гинтаса и под елкой припускает сильнее. Да, плащ бы тут, конечно, не помешал. В такую непогоду и Алдуте может не прийти. И косули, чего доброго, прячутся где-нибудь в чаще…
Она! В молодых елочках мелькает прозрачный целлофановый плащ. Девочка глядит в сторону мостика, надеясь увидеть там Гинтаутаса.
— Алдуте! — окликает он. — Я здесь…
— Ого, какой ты нарядный!.. — сразу же замечает Алдуте. — Тетрадку не забыл?
— Вот она, в кармане…
— Так, может, сразу и отдашь?
— Отдам, конечно… Пошли, торжественная часть уже кончилась. Слышишь музыку?
— Знаешь что, Гинтас, — сказала Алдона, держа его за пуговицу пиджака, — верни лучше сейчас. Я и так столько переволновалась за эти два дня… Отдай тетрадку, и пошли.
Она смотрела на него такими умоляющими серыми с голубизной глазами, так ласково прикоснулась к его пиджаку… Как та косуля, что впервые робко потянулась к Гинтасу мордашкой и вырвала из его ладони пучок клевера. Гинтаутас без колебаний вытащил тетрадь и протянул девочке:
— На. Спрячь и никому не показывай.
— Спасибо за совет… — Алдуте ловко схватила записи и на ее лице мелькнула злорадная усмешка. — Я сказала «пошли», но не сказала, что на танцы. Мог бы, конечно, и проводить, но раз уж на дворе дождь, могу сказать и тут: никогда я с тобой не буду танцевать и дружить, Гинтас. Никогда! Прощай! Спокойной ночи!
Гинтаутас хотел сказать ей что-то, но Алдуте, не слушая его, разорвала тетрадку пополам, потом еще и еще раз надвое, швырнула обрывки в речку и, накинув на голову белесый плащ, побежала к дому, так ни разу и не обернувшись.