Остановившись в дверях прачечной, мы наблюдали, как конверские монахини расстилают на столе одеяло и укладывают на него Рузю.
– Что с нею случилось? – в отчаянии воскликнула Йоася, заламывая руки.
– А вы зачем здесь? – Сестра Модеста отошла от стола и всех нас вытолкала за дверь. – Идите отсюда! У Рузи приступ. И чтобы ни одна из вас не вздумала больше приходить сюда!
Мы долго не ложились спать, поджидая Гельку и Зоську, но они всё не появлялись. Мы вслух высказывали различные предположения, что могло вызвать у Рузи приступ.
Пришла Владка. Она была страшно перепугана и ничего не могла толком объяснить нам. Узнали мы от нее только то, что Гелька и Зоська вызваны к матушке-настоятельнице, что матушка-настоятельница ужасно на что-то сердится и что она запретила Гельке и Зоське говорить о чем-то, а о чем именно, – этого она уж не знает.
Так и не дождавшись возвращения Гельки и Зоськи, мы заснули, но сон был у нас в эту ночь очень беспокойным и тревожным. Он не принес нам никакого отдыха.
А утром Рузи уже не было в прачечной. На той же самой телеге, на которой она ездила за квестой, ее отправили в больницу. "Для операции кишки", – пояснила нам сестра Модеста, делая особое ударение на слове "кишки".
В течение нескольких дней только и разговоров было у нас, что о Рузиной слепой кишке, об операции да о том, какую еду получает Рузя в больнице.
Во время таких разговоров Зоська многозначительно вздыхала и корчила двусмысленные мины. Гелька же хмуро и упорно молчала.
Несколько дней после того, как наши вернулись с квесты, я помогала Сабине чистить подсвечники в старом костеле. Был уже вечер. Сабина пошла в приют за тряпкой. Сидя на ступеньке лестницы-стремянки и начищая до блеска подсвечники, я раздумывала над той огромной переменой, которая произошла в Гельке и в ее поведении. Из веселой, легкомысленной она превратилась в задумчивую, беспокойную и раздражительную, словно ее угнетал тайный страх перед чем-то, что для всех нас оставалось загадкой.
Я знала причину этой перемены, а так как Гельку любила я больше всех других девчат, то сердце мое было наполнено самым искренним к ней сочувствием. Бедняжка! Ее угнетала мысль, что в середине учебного года вдруг обнаружатся ее школьные и нешкольные "грешки". Страшно было подумать, что станет с нею, когда обо всем этом узнает матушка-настоятельница.
Услышав в костеле шаги, я сказала, не поворачивая головы:
– Ты, Сабина, берись за главный алтарь, а мне оставь боковые.
Ответа на мое предложение не последовало. Я в недоумении обернулась. Посередине костела стоял и беспокойно осматривался по сторонам стройный черноволосый паренек. Тот самый, которого я уже видела неоднократно. На этот раз, однако, он не выбежал из костела, заметив мой испуганный взгляд.
Не переставая тревожно осматриваться по сторонам, он спросил приглушенным голосом:
– Они уже приехали?
– Да, – прошептала я в ответ.
– А она… вернулась?
– Конечно, вернулась. А вы… вы… – Я заколебалась, боясь, как бы не вошла в этот момент в костел Сабина. – Вы хотели бы с ней увидеться? Она пошла в пекарню за хлебом.
Он взглянул на меня как-то подозрительно – по крайней мере, мне так показалось – и, судя по всему, растерялся. Несколько минут он собирался с духом и наконец рискнул спросить главное:
– Она… здорова?
– Ну да! Совершенно здорова.
Уверяя его в этом, я, однако, тут же вспомнила, что Гелька вернулась с квесты сильно простуженная. Поэтому, смущаясь, я добавила:
– То есть не очень, потому что немного кашляет. Но это у нее пройдет.
Паренек мял в руках шапку, всё не решаясь уйти.
– Я сюда еще приду, – сказал он вдруг. – Да, через час! Пусть она меня здесь подождет.
И он поспешно выбежал из костела.
Вскоре вернулась Сабина.
– Подожди немного! – крикнула я ей и бегом помчалась к приюту.
Гельку я застала в столовой. Она сидела над раскрытой книжкой, подперев рукой подбородок. По ее неподвижному взгляду было видно, что она не читает и даже не видит и не слышит, что делается вокруг нее.
– Геля!
Она неохотно подняла голову.
– Пойдем со мною во двор. Я должна обязательно кое-что сказать тебе.
Она захлопнула книжку и вышла со мною на кухонную лестницу.
– Геля, я видела его, – прошептала я, беря ее за руку. – Спрашивал о тебе и страшно беспокоился.
– Кто спрашивал?
– Ох, не притворяйся ты! – сердито воскликнула я, чувствуя, что мы начинаем тратить время попусту. – Я ведь и так всё знаю! Это не значит, что я подслушивала специально, но так уж получилось, что я всё слышала. А его я видела уже несколько раз. Помнишь, когда мы шли по улице, а он стоял возле почты со своими приятелями? Ты и Рузя были тогда в одной паре впереди меня. И он смотрел на вас. Так вот он пришел узнать, вернулись ли вы с квесты. Очень хочет увидеться с тобой.
– Но ведь я ничего не смогу сказать ему о ней, – с печалью в голосе прошептала Гелька. – Даже мне нельзя навестить ее в больнице.
– В больнице?
– Ну да. Ведь Рузя же еще там лежит.
Я замолкла, не будучи в состоянии сказать что-либо членораздельное от того безмерного удивления, которое овладело мною. Какие-то смутные нехорошие догадки начали витать в моем возбужденном мозгу, но я, чтобы сразу же избавиться от них, спросила Гельку:
– Послушай, а какое отношение ко всему этому имеет Рузя?
– Но ты же ведь сама сказала, что знаешь всё, – усмехнулась с ехидством Гелька.
И вдруг она, словно у нее исчезли последние силы, безвольно опустила голову мне на плечо и тихо расплакалась.
– Ох, Таля, Таля!.. Если бы не сестра Зенона, не знаю, что бы с ней стало. Может быть, даже умерла бы. Она так ужасно стонала! А кругом была ночь и стоял страшный холод. И мы были далеко от людей и жилья. Только возле леса виднелась какая-то изба. И тогда сестра Зенона взвалила Рузю себе на спину и понесла в эту избу, а я осталась сторожить телегу.
Я слушала ее, остолбенев.
– Значит, это не ты плакала тогда в костеле?
– Когда? – спросила она, вытирая глаза.
– Перед отъездом за квестой.
– Да ты с ума сошла! Если бы я хотела, так могла бы иметь десять таких лапсердаков.[125] Но он высмотрел себе Рузю. Лазал за ней всюду и ходил просто по пятам, как теленок за коровой, – закончила она со злостью.
– А матушка знает об этом?…
– Конечно, знает. Как только мы приехали, эта подлая Зоська немедленно помчалась к ней с доносом. Я просто не представляю себе, что будет, когда Рузя вернется из больницы. Ты-то ничего не знаешь, а я подслушивала в уборной, когда Рузю положили в прачечной. Сестра Модеста стояла над ней и говорила, говорила – столько наговорила, что ошалеть можно.
– Слушай, – начала я решительно. – Ты должна пойти в костел и всё рассказать ему. Он ничего не знает, потому что… – Я запнулась, но, преодолев стыд, храбро закончила: – потому что я думала, что он ведет речь о тебе, и отвечала ему всё наоборот. Он должен прийти через час. Хочешь, я побегу сейчас в костел и вызову оттуда Сабину?
Вызвать Сабину было нетрудно. Когда я предложила ей заняться после ужина мытьем посуды вместо того, чтобы чистить подсвечники, она немедленно и с радостью согласилась на такое заманчивое предложение.
Лежа в спальне на койке, я с нетерпением ожидала возвращения Гельки из костела. Наконец она пришла и начала молча раздеваться.
– Ну так что там?… – прошептала я.
Не дождавшись ответа, я скинула с себя одеяло и подбежала к ее койке. Она лежала скорчившись, уткнув голову в подушку.
– Всё рассказала ему? А он что?
– Завтра скажу тебе…
Она еще глубже зарылась головой в подушку и оттолкнула меня рукой.
На следующий день, идя после полудня с дровами из сарая, я неожиданно столкнулась в коридоре с Рузиным пареньком. Энергичным, решительным голосом он требовал, чтобы его пропустили к матушке-настоятельнице, с которой он желает поговорить лично. Но сестра Модеста слушала его требования с абсолютно бесстрастным, холодным выражением лица. Видя, что я приостановилась возле них и начала прислушиваться, она повернулась ко мне и сказала с плохо скрываемой злостью:
125
Лапсердак – верхнее длиннополое платье, сюртук особого покроя. Здесь это слово имеет фигуральное значение.