Электрические сумерки
В электрические сумерки дали улицы зачарованы,
Фонари устало светятся, к мостовым своим прикованы,
Красноглазые автобусы с тишиной перекликаются,
И деревья в платья лунные лунным светом облекаются.
Что-то в сумерках таинственно. И прохожие медлительны,
И глаза у них безумные, и улыбки их томительны.
Я не знаю. Мне так кажется. Но колдует вечер матовый.
Отчего-то улыбается месяц гордый и гранатовый.
В электрические сумерки эти звоны отдаленные,
Эти шумы беспокойные, блеском улиц утомленные,
В чутком сердце отражаются, томным облаком колышутся…
Поцелуйные и нежные, чьи-то речи сердцу слышатся.
Виконт
Изысканно-вежлив и мягок
Гордо-стройный виконт,
В манто из лягушачьих лапок
И в руке красный зонт.
Он бродит по плитам бульвара,
И с ним пудель «Парис».
В аллеях печальных и старых
Томно пахнет нарцисс.
Виконт переходит с панели
В тишь, где шорох песка.
Он ждет черноглазую Нелли
И туманит тоска…
О Нелли, терзаешь ты снова! –
Ах, в толпе не она ль?..
Моноклем на ленте лиловой
Он лорнирует даль.
Легенда
Маленькая девочка по дороге шла.
Маленькая девочка камешек нашла.
Был тот камень розовый и яснел в пыли,
Как заря вечерняя в золотой дали.
Камень ей понравился. Хоть и был он мал,
Красотой мечтательной радостно сиял.
Прибежала девочка в темный домик свой
Засмеялась: «Мамочка, глянь на камень мой!»
Протянула камешек, но меж пальцев он
Кровью ярко-красною весь был обагрен.
И вскричала женщина, закричала в ночь:
«О, спасите девочку, маленькую дочь!
Я узнала дьявола, я узнала кровь,
И его смертельную красную любовь».
Но внезапно зарево поднялось над ней,
И в огне пылающих, яростных лучей
Потонула женщина и ее дитя,
В дьявольские сумерки, в темный ад летя…
Маленькая девочка по дороге шла,
Маленькая девочка, что ж она нашла?
Иньеса
И когда голубоватые эмали
Гордых светловзоров, вспыхнув, заблистали,
Я узнал Вас, дальняя моя принцесса,
Вас узнал я, светлокудрая Иньеса…
Вы сорвали бархатную полумаску,
Сделав детски-недовольную гримаску,
Показавши рдяный венчик губ душистых
И прозрачный рюш из кружев серебристых.
Вам понравились в бокалах виолеты,
И под тающие звуки менуэта
Вы, вспугнув внезапно пряный сон гостиной,
Хохотали пред гравюрою старинной.
Там глядел, смешно оскалив зубы, гномик
Из дырявой шляпы сделавший свой домик.
А затем, потребовав к столу крюшона,
Вы услали слишком ловкого гарсона,
И взглянув сиянно, томно и приветно,
Улыбнулись мне едва-едва заметно…
И в узорчатом лиловом кабинете
Вы забыли о жеманном менуэте.
Нам казалось: миги вечно будут длиться,
Обжигать, томить и сладостно кружиться…
А наутро Вы расстались горделиво,
Улыбаясь грустно, грустно и стыдливо,
Поцелуев знойных унося восторги…
Но, спустя лишь час, уже лежали в морге,
Выпив медленно с ликером кокаина
Из граненого хрустального графина,
Не желая быть рабой моей в объятье,
Победив надменно чар любви заклятье.
Пьяный вечер
В небе плыл хмурый корабль – качался месяц рдяный,
А вечер смеялся звонко, гримасничал вечер пьяный.
Пронзая дали, как стрелы месяца нити вились,
Но чары ночные плыли, но чары ночные длились.
Было смешно и странно на улицах темных и мрачных:
Прошла кухарка. С ней рядом два денди в костюмах фрачных…
В тавернах, полных народа, трубил граммофон огромный,
Звенел жеманный танго, кружился танго истомный.
И я, надевши платье из тонких синих батистов,
Прошел по улице черной средь буйных шумов и свистов.
И я был принц непонятный, но я глядел огнезорко.
Меня встречали лаи, покинув гнилые задворки.
Затем, войдя в таверну, я сказал бродягам хрипевшим,
Что вечер недаром выплыл за днем, в двух зорях сгоревшим…
Но вспомнил о синем батисте и луне, – далекой подруге,
И вспрыгнул на стол надменно, разрешив целовать мне руки.
А после плясал качучу, звеня кастрюлей, как бубном,
И хрип шершавый и терпкий за мной подвывал многогубно…
И только, когда хозяин, почтительно снявши шляпу,
Просил, чтобы я еще раз сплясал пьянящий «Амапа»,