Пу-ко, мама, сказывай, как дело-то было.
- А чего сказывать, - вздохнула Милентьевна. - Мало ли чего меж своих не бывает.
- Меж своих... Да ведь этот свой мало тебя не убил!
- Л раз мало, то не в счет.
Черные сухие глаза Евгении неистово округлились.
- Я не знаю, ты, мама... Уж все вкось да поперек. Может, скажешь еще, что ничего и не было? Может, и головная трясучка у тебя не после этого?
Евгения заправила тыльной стороной руки выбившуюся прядку волос за маленькое ухо с красной сережкой-ягодкон и, видимо, решив, что от свекрови все равно никакого толка не будет, начала рассказывать сама.
- Шестнадцати лет нашу Милентьевну взамуж выпихнули. Может, еще и грудей-то не было. У меня не было в эти годы, ей-богу. А про то, как девка жить будет, про то разве раньше думали? Отец, родимый батюшко, на житье женихово, позарился. Одпп парень в доме, красоваться будешь. А какая краса, когда дикарь на дикаре вся деревня?
- Да, может, хоть не вся, - возразила Мнлентьевна.
- Не защищай, не защищай! Кто хошь скажет. Дикари. Да и я помню. Бывало, к нам в праздник в большую деревню выберутся - орда ордой. Все скопом - женатые, неженатые. С бородами, без бороды. Идут, орут, каждого задирают, воздух портят-па всю деревню пальба. А дома у себя-никто не видит-и того чище. Уж каждый с какой-нибудь придурью да забавой. Один в сарафане бабьем бегает, другой-Мартынко-чижик был-все на лыжах за водой па реку ходил. Летом, в жару, да еще шубу наденет, кверху шерстью. А Исак Петрович, тот опять на архиерее помешался. Бывало, говорят, вечера дождется, лучину в передних избах зажгет, набивник синий на себя наденет-сарафан бабкин-да ходит-ходит из избы в избу, псалмы распевает. Так, мама? Не вру?
- Люди не без греха, - уклончиво ответила Милснтьевна.
- Не без греха! Каки таки грехи у тебя в шестнадцать лет были, чтобы из ружья стрелять? Нет уж, такая порода. Весь век в лесу да в стороне от людей-поневоле начнешь лесеть да сходить с ума. И вот в такой-то звсрущник да девку в шестнадцать лет и кинули. Хошь выживай, хошь погибай-твое дело.
Ну, мама у нас решила перво-наперво свекра да саекровь на свою сторону перетягивать. Им угоду делать. А чем можно было перетянуть стариков в бьюалошпое время?
Работой.
И вот новобрачные в первую ночь милуются да любуются, а Василиса Милентьевна у нас встала ни свет ни заря да за реку по грибы. Осенью тебя, мама, в это время выдали?
- Кажись, осенью, - не очень охотно ответила Милентьевна.
- Да не кажись, а точно, - убежденно сказала Евгения. - Летом-то много ли в лесу губ, а ты ведь коробку-то наломала за час-за два. Когда тебе было расхаживать по лесу, когда тебя муж дома ждет?
Ну вот, возвращается у нас Милентьевна из лесу. Рада.
Ни одного дыма над деревней нету, все еще снят, а она уж с грибами. Вот, думает, похвалят ее. Ну и похвалил".
Только она переехала за реку да шаг какой ступила от лодки-бух выстрел в лицо. Грозный муж молодую жену встречает...
У старой Милентьевны, как веревки, натянулись жилы на худой морщинистой шее, сгорбленная спина выпрямилась-она хотела унять дрожь, которая заметно усилилась. Но Евгения ничего этого не видела. Она сама не меньше свекрови переживала события того далекого утра, известные ей по рассказам других, и кровь волнами то приливала, то отливала от ее смуглого лица.
- Бог, бог отвел смерть от мамы. Далеко ли от огорода до бани? А мама как |раз к бане подошла, когда он ружье-то на нес навел, да, видно, рука-то после пьянки взыграла, а то бы пановал. Дробь и теперь в дверке у бани сидит. Не видал? - обратилась ко мне Евгения. - Посмотри, посмотри. Меня муженек сюда первый раз привез, куда, думаешь, перво-наперво повел? Терема свои показывать? Золотой казной хвастаться? пет, к бане черной. "Это, говорит, мой отец мать учил..." Вот какой лешак! Все, все у них тут такие. По каждому кутузка плачет...
Я видел: старая Милентьевна давно уже тяготится этим разговором, ей неприятна наша бесцеремонная назойливость. А с другой стороны-как остановить себя, когда ты уже целиком захвачен этой необычной историей? И я спросил:
- Да из-за чего же весь этот сыр-бор загорелся?
- Пальба-та эта? - Евгения любила все называть своими именами. - Да из-за Ваньки-лысого. Вишь он, лешак, прости господи, неладно бы так своего свекра называть, хватился утром-то... Где вы, мама, спали? На повети? Туда-сюда рукой - нету. На улицу вылетел. А тут и она, молодая жена. Из заречья идет. Вот он и взбеленился. А, думает, так-перетак, к Вапьке-лысому ездила?
На свиданье?
Милентьевна, к этому времени, должно быть, опять овладев собой, спросила не без издевки:
- А ты и про то знаешь, что твой свекор думал?
- Да почто не знать-то. Людн соврать не дадут. Иванлысой, бывало, напьется: "Ребята, я смолоду в двух деревнях прописан: телом дома, а душой в Пижме". До самой смерти говорил. Красивой мужик был.
Ох, да чего рассусоливать. Женихов косяк у мамы был.
За красоту и брали. Вишь ведь, она и теперь у нас хоть взамуж выдавай, польстила свекрови Евгения и, кажется, впервые за все время, что рассказывала, улыбнулась.
Затем, как-то жеманно, с прищуром поведя своим черным безрадостным глазом, заговорила игриво:
- Ну, а тебя, мама, тоже не хвалю. Уж как ни молода была, а должна понимать, для чего взамуж берут.
Всяко, думаю, не для того, чтобы по грибы в первую ночь бегать...
Ох, как тут сверкнули тнхче голубые глаза у старой Милеитьевиы! Будто гроза прошла за окошками, будто там каленое ядро разорвалось.
Евгения сразу смешалась, поникла, я тоже не знал, куда девать глаза. Некоторое время все сидели молча, с особым старанием выбирая сор нз грибов.
Милентьевна первой подала голос к примирению. Она сказала:
- Сегодня я уж вспоминала свою жизнь. Хожу по лесу да умом-то все назад дорогу топчу. Семой десяток нынче пошел...
- Седьмой десяток, как вы вышли замуж на Пижму? - уточнил я.
- Да хоть не вышла, а выпихнули, - с легкой усмешкой сказала Милентьевна. - Верно она говорит: не было у меня молодости. И по-нонешнему сказать, не любила я своего мужа...
- Ну вот, - не без злорадного торжества воскликнула Евгения, призналась! А я рта не раскрой. Все не так, все не ладно.