Мы опоздали, памятник был почти готов. Терентий Иванович пилил с Васькиной бабкой последние доски, а знакомый мне дед, так и не снявший медалей, гладко отесывал эти досочки и аккуратно набивал их к основам. Голова у него тряслась, но рубанок ходил в руках точно, снимая тонкую стружку.
– Дед Трифон, – крикнул председатель старику, увидев нас, – принимай подмогу, передохни!
– А ну, поступай в мою бригаду! – весело зашумел дед, но постругать дощечки нам не дал, а велел их аккуратно прибивать к стоякам, по два гвоздя с каждой стороны, да отпиливать концы.
Васька заворчал, что ему приходится делать такую ерунду, и прогнал меня к Терентию Ивановичу.
– Не вишь? – строго, но тихо спросил Васька. – Однорукий!
Я робко подошел к Терентию Ивановичу и затоптался за спиной, не зная, как начать. Он обернулся.
– А-а, – протянул председатель, – это ты? Что деду не помогаешь?
– Там Васька, – ответил я, переминаясь, – давайте я вместо вас.
Мы подошли к пирамиде, Терентий Иванович вставил внутрь пирамиды жердину, так что она торчала над ней.
– Я буду держать, – сказал он, – а ты заколачивай обухом в землю.
Я стал легонько постукивать по жердине. Она хорошо шла в мягкую землю, но Васька обогнал меня – уже приколотил все доски.
– Ну-ка, мигом домой! – велел ему, не оборачиваясь, председатель. – Найдешь фанерку, вычертишь по линейке звезду – сумеешь?
– Сумею, – прохрипел Васька.
– И пулей сюда! Усек?
– Усек! – растворяясь в темноте, крикнул Васька.
– Стоп! – остановил его председатель. – На обратном пути заскочишь ко мне в избу, возьмешь на подоконнике банку с краской и кисточку. Валяй!
Васька убежал, а председатель снова отдавал команды.
– Бабушка, – крикнул он Васькиной бабке, – и все, кто свободные! Несите сучья и запаляйте огонь! Внизу, у подножия холма, затрещал костер. Со стороны деревни к нему тянулся народ. Огонь выхватывал усталые, с полукружьями под глазами, лица женщин, низко надвинутые на лоб платки. Тени делали даже тех, кто помоложе, старухами, и мне казалось – перед памятником собралась толпа одних дряхлых старух.
Неожиданно я увидел в толпе Маруську и шагнул к ней.
– Ты как тут? – спросил я.
– Дак мы все приехали, – сказала Маруська, – ведь дядя Игнат сказал, что, должно, сегодня закончут, дак…
Она опять захлебнулась словами, робко, боязливо глядя на меня, а я увидел в толпе старух Маруськину бабку, и ту, с веселыми карими глазами, которая жала хлеб на коленках, и контуженного бригадира, и тетю Нюру с Васькиной бабкой, и еще тех, с Белой Гривы, – худую и Матвеевну, и еще, еще разных женщин, которых я видел впервые, хотя, может, тогда, на собрании, они были тоже, – конечно, были, не могли не быть.
Дед Трифон притоптал дерн у пирамиды, придирчиво оглядел памятник. Через толпу пробился Васька. Он загнанно дышал и держал в руке фанерную светлую звездочку.
Терентий Иванович взял ее, покачал на ладони, будто взвешивая тяжесть.
– Ну прибей, – сказал он Ваське, и тот, подхватив топор, точно, как снайпер, забил гвоздь в центр звездочки.
Белым пятнышком мерцала она над пирамидой. Сзади, над ней, чернело ночное небо, и там тоже молчали, переливались звезды, тысячи звезд. Тысячи тысяч. Но эта, фанерная, была ближе других к нам. Она как будто шевелилась в неровном свете костра.
– Ну вот, – сказал Терентий Иванович, – и поставили мы памятник нашим солдатам. – Он умолк и вдруг спросил, спохватившись: – Васька, краску принес?
– Принес, – пробасил Василий.
– Пиши, – сказал председатель. – На каждой планке, их тут ровно шестьдесят четыре.
Васька приблизился к пирамиде.
– Иван Тихонович Васильев, – негромко и совсем не торжественно сказал председатель. – Одна тысяча девятьсот первый – тире одна тысяча девятьсот сорок первый.
Стало тихо. Только трещал костер, разбрызгивая огненные искры, словно это был артиллерийский салют. Из двадцати одного орудия. Двадцатью залпами.
– Семен Николаевич Васильев, – продиктовал председатель. – Одна тысяча девятьсот двадцать третий – одна тысяча девятьсот сорок второй.
Васька аккуратно выводил красной краской ровные, стройные буквы и такие же ровные цифры. «Счетовод, счетовод, – подумал я, – какие расчеты тебе делать выпало».
– Семен Семенович Васильев, – сказал председатель. – Одна тысяча восемьсот девяносто второй – одна тысяча девятьсот сорок первый. Борис Иванович Васильев. Одна тысяча восемьсот девяносто девятый – одна тысяча девятьсот сорок четвертый. Семен Борисович Васильев. Одна тысяча девятьсот двадцать пятый – одна тысяча девятьсот сорок второй.
«Все Васильевы! – поразился я. – Одна семья, что ли?» Хотел спросить кого-нибудь, но не решился.