— Это тебе кажется, а на самом-то деле счастливый я. Вот как пишут про любовь или в кино показывают, вот такой я и есть. И вот что тебе еще скажу: ты ее особо по дому не заставляй. Чего надо, я все сам сделаю. А обед ты сготовишь.
— А она, что ж, как барыня будет сидеть?
— Как барыня. Чего захочет, сама сделает. По дому-то прибирает? Больше порядка-то стало?
— Да и у меня не было грязно.
— Не было, а при ней лучше.
— Конечно, мать завсегда хуже жены. Спасибо и на этом.
— Я разве тебя обижаю?
— А как же? Я к тебе с добром, а ты винишь меня. Или я худа тебе желаю?
— А по совести, так и худа. Зачем же мне ее любить меньше, если я от нее глаз оторвать не могу? И ты брось, маманя, не то осерчаю на тебя.
— Серчай, если совести нет.
Мать начинала плакать, сморкаться в передник, отчего Василий приходил в еще большее раздражение, не понимая, чего матери от него надо. Чем ей не хороша Валентина? И ночью, в жаркой тесноте одеяла, чувствуя Валентину всем своим телом, говорил ей, чтоб она не особо старалась по дому, хватит и его с матерью, а ей достанет дела и в конторе, чтоб берегла свою красоту.
— Ты погляди на баб-то наших, другой и тридцати нет, а с лица уже ничего не возьмешь. Ветром, да солнцем, да морозом так задубит, что и за сорок примешь. Словом, береги свою красоту, а я все и за тебя и за себя по дому сделаю.
И делал. И так споро и легко, что, казалось, и дрова сами собой ложились в длинные поленницы, и огород сам разделывался на аккуратные гряды, и порядок во всем и повсюду был на дворе.
И вдруг все рухнуло. По совхозу прошел слух, что Валентина спуталась с агрономом Нечаевым, веселым, рослым мужиком. Об этом Василию сказал его напарник, тракторист Семка Гуляев, барахолистый парень.
— Чего ты сказал? — будто бы и не придав значения Семкиным словам, спросил Василий.
— Да вот чего болтают, то и сказал.
— А ты, что ж, поверил, чего болтают?
— А хрен его знает, я так, по-дружески тебе сообщил.
— По-дружески? Это про Валентину-то? — и тут же кулаком свалил Семку наземь, и не успел Семка вскочить, как Василий сшиб его ногой и пригрозил, что убьет, если еще когда Семка позволит себе такое про Валентину.
— Гад ты этакий!
Он отработал на пахоте весь положенный ему день старательно, без огрехов, но не было той минуты, чтоб не думал о Семке, о том, что какая-то гадина пустила грязный слух, а Семка, дурак, несет его, и что надо непременно узнать, кто пустил эту грязь, и как следует рассчитаться. С этой мыслью он покинул полевой стан и шел по поселку домой, враждебно присматриваясь ко встречным, в каждом подозревая того самого, кто пустил грязный слух.
Дома была только мать.
— Валя-то где? — спросил он, умываясь.
— На работе, верно, теперь с севом-то она, как и ты, допоздна пропадает.
— Да? — Василий искоса поглядел на мать, не утаивает ли чего, может и сама подозревает неладное. Но на старом лице со скорбно поджатыми губами ничего не увидал.
— Будешь ужинать?
— Давай... Впрочем, схожу к конторе, встречу ее. А то и потороплю, чтоб кончала. Чего не жалеет себя...
И пошел.
В конторе ее не было. Это его неприятно удивило. Он постоял в раздумье некоторое время и направился к клубу — может, там она? Но и в клубе ее не было.
— Чего мотаешься? — спросил Кухлин, тракторист из соседней бригады, вместе на курсах учились.
Василий не ответил, только взглянул на него и неожиданно в его глазах уловил усмешку, и от этого стало тревожно.
«Где же она может быть?» — подумал он, оглядываясь по сторонам — на дома, в конец улицы, на шоссе, ведущее в райцентр. «А поди-ка она дома!» — решил он и поспешно пошагал обратно. Но дома ее все еще не было.
— Где она может быть-то? — срывающимся голосом спросил он у матери.
— Откуда я знаю, — сухо ответила она, и он понял: что-то знает.
— Маманя, где она?
Тогда мать заплакала. Села на постель и уткнула лицо в ладони.
— Чего ты? Чего случилось-то? — закричал Василий. — Говори все, чего знаешь!
— Ничего я не знаю...
— Врешь! Вижу, знаешь. Говори! — Он отнял ее руки от лица и заставил посмотреть ему в глаза, и тогда мать открылась.
— Ой, Вася, только ты один и не знаешь, а все уж говорят, что она с Нечаем путается. Дома-то у Нечая каждый день ругань.
— Может, брешут? — потерянно спросил Василий.
— Нет, сынок, нет... Уж я и сама с ней говорила. Чего ж ты, говорю, срамишь Васю-то? Чем он тебе не люб? А она говорит — не лезь не в свое дело. Да как же, говорю, не в свое? Ведь он сын мой, страдать будет!.. Стерва она, Васенька, как есть плохая...
— Понятно... Тогда, значит, так... Все ясно, — в раздумье произнес Василий, оцепенело постоял и вышел. — Куда ты? — запоздало крикнула мать.