Он не ответил.
В доме было тихо еще часа два. Потом пришла Валентина. От нее тяжко пахло табаком, — это мать сразу почувствовала, отвыкла от его духа. Продымленной явилась невестка.
— Где была? — недружелюбно спросила мать.
— Где надо. А что, никак Василий с бригады приехал?
— Приехал.
— Где же он?
— Тебя пошел искать, — ответила мать и заплакала. — За что ты его так-то...
— Пошел искать? Чего меня искать? Не иголка. Делать ему, что ли, больше нечего? Или напела чего?
— Все уж говорят, чего там напела...
— Ну, ладно, есть я не хочу. Да и поздно, двенадцатый уже. Где же его носит? Давно ушел-то?
— Давно...
Носило Василия всю ночь. И утром не было.
— Наверно, на стан уехал, — предположила Валентина, глядясь в зеркало, разглядывая свой курносый носишко.
Мать ничего не ответила, пошла в сарай кормить кабана. Оттуда и донесся до Валентины тонкий, режущий уши крик.
«Что это?» — насторожилась Валентина. Прислушалась, — стояла тишина. Тогда она быстро прошла к сараю и увидала возле дверей на земле свекровку, лежавшую навзничь, и посреди сарая висевшего Василия.
На похоронах Валентина не очень-то плакала, может, поэтому и спросила ее одна из конторы, когда уходили с кладбища, — чего это, мол, Василий повесился.
— А не женись на красивой, — сухо ответила Валентина, раздосадованная всеми этими неприятностями.
— Шутишь, что ли? — удивилась такой черствости та. — Чего шутишь, когда он от моей красоты себя не помнил.
— Да ты что, никак и впрямь думаешь, что ты такая красавица?
— А что, некрасивая, что ли?
— Да не то чтобы некрасивая, а просто нормальная. Но только уж никак не красавица. — И, помолчав, сказала: — Видно, крепко он тебя любил, если ты для него красавицей была...
1976
Рассказ без названия
Он думал, что у матери уже все кончено с ее шальными веснами, перегорело и она остепенилась, но вот снова весна, и Райка-почтальонша, как ее звали в поселке, не идет, а летит, и улыбка на все стороны, и глаза сверкают так, что ни за что не дашь ей пятьдесят, и мужики невольно оглядываются на нее, а она вся подтянутая, даже стройная, и ноги в высоких сапожках постукивают одна о другую, — ну ни за что не дашь ей столько — молодая! А ему всего тридцать два, а хуже старика... Да, спасибо, маманя, хорошенькую вы жизнь мне уготовили. Всех под свое крыло собрали, а старшего не пожалели. Всю тяжесть взвалили на старшего...
Шести лет не было, когда погиб отец. А когда на фронт ушел, не было и трех, и не помнил его. Выла, волосы рвала маманя, когда получила похоронную.
«Максим!.. Максим!.. Максим!..» — звала она отца, и, глядя на нее, ревел он, ее сын, еще не сознавая, какая беда пришла к нему. Да, не столько к матери, хоть она и ходила с опухшими глазами, а к нему, его единственному сыну, к тому, что осталось от него на земле.
Долго ходила мать, не подымая лица, будто что искала, и вроде ростом стала меньше, и с лица изменилась, и если кто спрашивал о чем, то никак сразу не могла прийти в себя, не понимала, чего от нее хотят. И если б знал отец, лежа в далекой безвестной могиле, то, наверно, не так бы горька была его участь: такая любовь, такое горе примирили бы с могильной тьмой. Да, мать до того горем была пришиблена, что порой не замечала своего сына. А он не раз обмораживался, простужался, ходил в соплях, но рос и глядел на мир всегда радостно, будто за бугром ждало его веселое солнце. Дни сменялись ночами, ночи светлыми утрами, длинными днями, играми, школьными заботами, катаньем с гор, купаньем, запрудами на ручьях, ворованными яблоками из чужих садов, и не заметил, как рядом с его постелью появилась сестренка.
— Аист принес... аист... — смеялась и плакала мать, отвечая ему, откуда она. — Аист...
И с этого дня появились новые заботы у него, старшего ее братика. Надо было качать зыбку, если она плакала, следить, чтоб не упала с постели, кормить из бутылки молоком, и уроки надо было делать, а за окном играли ребята, звенели их голоса, а он сидел и сумрачно глядел на сестренку, ожидая мать, чтобы успеть поноситься с ребятами.
Прибегала она, бросала свою сумку и скорее к плите, чтобы сварить что-ничто на скорую руку, покормить своих, да еще постирать надо, прибрать, а то черт ногу сломит. Воды принести. Картошку окучить. И все реже она вспоминала теперь того, кто отдал свою жизнь за нее, за своего сына, за родину. Бегала в суете своих будней, занятая своими простыми делами. Дула на руки зимой, засовывая в железный ящик газету, прикрывала голову плащиком от дождя, отворачивалась от пыли, поднятой ветром и встречной машиной и думала о том, что все же сволочь Пашка: ребенка сделал, а нет чтоб помочь, будто не знает, что на помощь от государства не много нашикуешь. А девочка растет, ей и сапожки надо, и платьице, и пальтецо. Ванюха ладно, сама позабочусь, а девочке надо помочь, Павел Аркадьевич. Нет, проходит, не глянет даже в нашу сторону, кобель чертов!