Вера уже оправилась от мо́рока и вновь начала резвиться. Проходя сквозь Коровьи ворота, она громко замычала, а на одноименном мосту заявила, что им с Мартином ни в коем случае нельзя шагать в ногу, иначе мост рухнет. Узнав, что тот разводной, фыркнула и сказала, что даже самый маленький разводной мост в Питере будет вдвое больше этого, а самый маленький переулок даст фору любой здешней улице, и что вообще непонятно, как можно жить в такой тесноте. Потом сравнила улицы с челюстями, усаженными острыми однообразными зубами, которые веками пережевывают людей, а сами крошатся от древности. Через несколько минут, впрочем, безо всякой видимой логики Вера назвала город «миленьким» и «уютным», сообщила, что готова прожить в нем всю жизнь, восхитилась видом на набережную Лангебрюкке и спросила, что это там за дивное место по онпол Моттлау, несмотря на то, что прошла по нему меньше часа назад. Мартин только посмеивался уголками глаз и покашливал при самых неожиданных выходках Веры.
Получив в табачной лавке легкие сигареты и длинный янтарный мундштук в придачу, Вера сказала, что ей безумно хочется курить, но курить натощак — это моветон, и Мартин покорно повел ее обратно в главный город по Зеленому мосту в «один довольно приличный ресторанчик». Вера уже перестала вздрагивать при виде полицейских в серо-зеленой форме, после того, как Мартин успокоил ее, объяснив, что хорошо одетая красивая женщина совершенно не вызывает подозрений у блюстителей порядка, и теперь с таким любопытством рассматривала их, что на Йопенгассе один усатый вахмистр даже улыбнулся ей и молодцевато вскинул руку к лаковому козырьку своего чако.
После обеда в «довольно приличном ресторанчике», который привел Веру в восторг и кухней, и убранством, Мартин предложил посетить собор Мариенкирхе, благо тот находился поблизости. Вера милостиво согласилась, однако при условии, что Мартин не заставит ее карабкаться на стометровую колокольню.
Церковь, угрюмо нависавшая над окружающими домами, как какой-нибудь химерический шипастый единорог из средневекового бестиария над сбившимися в кучу кроликами, снаружи произвела на Веру мрачное впечатление, но изнутри оказалась поразительно светлой и воздушной. Больше часа Вера с Мартином провели в этой поражающей воображение базилике, изучая знаменитый триптих Мемлинга[18] и прочие картины, детали декора и полустертые надписи под ногами. Им даже повезло послушать орган, счастья играть на котором, по утверждению Мартина, безуспешно пытал в молодости сам Иоганн Себастьян Бах.
Выйдя из-под каменных сводов, Вера заявила, что с нее хватит духовного, и потребовала немедленно прокатить ее на трамвае. Но в уютном полупустом «пульмане» она скоро сделалась грустна и молчалива. На вопрос Мартина, что ее так опечалило, сказала невпопад, что в родном городе ежедневно ездила на службу в трамвае. Мартин сделал вид, что удовлетворился этим объяснением, и до кольца они ехали, не разговаривая. По выходе из трамвая, впрочем, Вера снова развеселилась и легко дала уговорить себя совершить поездку в наемном экипаже вдоль холма Хагельсберг, пыталась болтать по-польски с суровым мазуром-извозчиком, и была счастлива, когда сумела с грехом пополам втолковать ему, что в этом месте Данциг очень похож на ее родное Вильно. Утомившись сим подвигом, она всю дальнейшую прогулку промечтала об удивительном голосе Мартина, тем более что сам он бесед не заводил и лишь время от времени, спохватываясь, называл Вере очередную достопримечательность.
Когда коляска въехала в город, миновав большую площадь с конной статуей какого-то кайзера, в глаза Вере бросилось некое вопиющее зияние — прореха в плотной ткани города. Мартин прочитал вопрос во взгляде спутницы и ответил с экскурсоводческой интонацией:
— Здесь еще пару месяцев назад было одно из красивейших строений Данцига. Если использовать вашу стоматологическую метафору, то отсюда вырвали еврейский зуб мудрости. Это была великолепная синагога в неоренессансном стиле, с органом и крупнейшей коллекцией иудаики. В прошлом году нацисты пытались сжечь здание. А в начале этого года Сенат попросту выкупил за триста тысяч гульденов всю еврейскую общественную недвижимость, и к концу июня тут осталось пустое место.
В этот момент молчавший всю дорогу извозчик вдруг повернул голову и процедил сквозь зубы:
— Wnet pomści Pan na nas te czyny. Spuści Pan na miasto deszcz z siarki i ognia, jak spuścil na Sodomę i Gomorę.
— Что он сказал? — спросил Мартин Веру.
— Кажется, что-то вроде того, что Господь Бог за это еще поразит город огнем и серой.