Ему часто удавалось отбить удар, но его руки до локтя были покрыты синяками от подобных попыток. Однако на сей раз он отвел бьющую руку, не ощутив ее, словно его кожи слегка коснулся мимолетный ветерок.
– Оп! – удовлетворенно кивнул Аканэ. – А вот теперь правильно. Понял? Запомнил?
Какое там! Кенету очень не скоро удалось повторить сознательно случайное движение. Между тем в его неуспехах не было ничего позорного. Кенет переживал все то, что переживает почти любой новичок. Если начинающий не вовсе лишен ума и не совсем обделен силой и здоровьем, его первоначальные успехи громадны, они поражают и будоражат воображение. Однако опытный учитель не обманывается ими. Чем быстрее следуют одна за другой первые удачи, тем раньше наступает пора закреплять и разрабатывать достигнутое. Продвижение вперед замедляется неизбежно. Ученику начинает казаться, что он застрял, что он топчется на месте, а то и пятится назад, что уже усвоенное волшебным образом изымается из памяти. На самом деле оно лишь перемещается из памяти ума в память тела и из понятного становится привычным. У одних эта пора тянется мучительно долго, у других пролетает почти незаметно, но тяжела она для всех без исключения.
Для Кенета эта пора наступила необыкновенно скоро, ибо природа щедро одарила его ум и тело. Именно поэтому он постоянно чувствовал себя жестоко обделенным ее дарами. Кропотливо доводя каждое движение до совершенства, Кенет считал его для себя недостижимым, и ничто не могло бы его в этом разубедить: похвала в такие минуты воспринимается как насмешка, а укоризна подтверждает собственные невеселые мысли. Аканэ и не пытался разубеждать ученика: тот, кто никогда не терял веру в свои силы, не сможет обрести другую, новую уверенность, веселую и неуязвимую. Ученик должен сам найти вход – и находит, каждый по-своему.
Момент перелома застиг Кенета не во время тренировки. В то утро Кенет погряз в самом глубоком отчаянии, на которое только была способна его здоровая натура. У него все валилось из рук. Даже цеп, которым он, как и предсказывал Аканэ, овладел быстро и легко, на сей раз словно обрел самостоятельную жизнь и самостоятельный характер, да вдобавок вредный донельзя. Когда Кенет дважды саданул себя цепом по плечу, Аканэ перехватил его руку, не давая ему ознакомить с цепом еще и собственную голову.
– Хватит, – приказал Аканэ. – Отдохни.
Он отчетливо видел то, чего Кенет не замечал: усердие привело юношу на грань изнеможения, когда продолжать упражняться попросту губительно. Зато отдых после подобного изнеможения чудесным образом снимает не только усталость, но и неудачу. Сила и умение восстанавливаются с избытком. Чтобы довести свое тело до столь полного недоумения, обычно требуется полтора-два года. На сей раз ученик успел почти за месяц – что ж, и прекрасно. Стоит ему сейчас хорошенько отдохнуть, и его мускулы мигом забудут недавнюю растерянность и нальются новой силой и новым мастерством.
Но Кенет ничего этого не знал и приказ Аканэ воспринял как еще одно подтверждение своей неумелой беспомощности. Он с досадой отшвырнул цеп и поплелся к ручью. Его гнев на самого себя жадно искал выхода, и после купания Кенет не надел новую рубашку, а напялил свою поношенную деревенскую куртку.
Он нередко гулял в окрестном лесу, и привычный к его одиноким прогулкам Аканэ не стал окликать уходящего ученика. Но на сей раз Кенет направился не в лес, а в город. Он знал, что не успеет вернуться из города вовремя, но странным образом это его нисколько не волновало. Он знал, что Аканэ будет сердиться на него за опоздание, но не имел ничего против. Пусть уж лучше сердится за опоздание, а не за его, Кенета, бестолковость. Кенет и сам знает, что он – бестолочь. Лучше уж для разнообразия в чем-нибудь провиниться, пусть за эту вину его и ругают, а за неумение Кенет будет ругать себя сам.
Всю дорогу до городских ворот Кенет и ругал себя ругательски, и его решимость угрызаться совестью значительно потускнела, лишь когда он миновал первый мост возле городской стены. Он забыл о себе. Мосты и улицы завладели его вниманием безраздельно. Он ведь и не видел города толком. Первый свой день он потратил когда-то на поиски еды и ночлега, потом угодил прямиком в больничные служители, из больницы вышел ночью, подземным ходом, и точно так же покинул город. Сейчас он осматривал город заново, и вид мостов, по-кошачьи прогнувших спину, дарил его душе желанное успокоение. А стоило ему успокоиться, как сила и умение вернулись к нему. Перелом произошел. Он еще не знал этого, но настроение его переменилось. Еще недавно он готов был плакать от унижения при одной мысли об утренней тренировке, теперь же ему хотелось смеяться – и над нелепой тренировкой, и над собственным отчаянием. Внезапно ему даже стало жарко от нарождающегося в нем смеха. Хотя только ли от смеха? Лето уже перевалило за середину, но жара не унималась. Горожане обмахивались большими полукруглыми веерами, щеголяли в одеждах из тончайшего полотна, а то и в не отбитых до глянца шелках. То и дело попадалась на глаза модная новинка – паутинный шелк, изумительный по прочности и красоте. Скуповатая новая столица еще донашивала рубчатый шелк и бледно-зеленый креп с узором в виде листьев папоротника, но для утонченной старой столицы ничто не могло быть слишком хорошо или дорого. Накидки, пояса, ленты, платки и даже головные повязки из нежно-золотистой паутинной ткани встречались на каждом шагу. Конечно, паутинный шелк или узорчатый креп были Кенету не по карману, а вот рубашку мог бы и надеть. В своей простой деревенской куртке из подбитого ватой толстого полотна Кенет до того взмок – выжимать в пору. Тут бы ему и вернуться. Однако пускаться в обратный путь по жаре – нет уж, увольте!