— К сожалению, надо.
— Сколько?
— Пятьдесят, — решил Смирнов.
— А почему не сто пятьдесят? — закапризничал Торопов.
— Мне надо с тобой парой слов перекинуться, а от ста пятидесяти ты опять в отруб уйдешь.
Матильда принесла пятьдесят и, зная теперь московские алкоголические привычки, кусок черного хлеба. Олег смотрел на стакан долго-долго, а затем стал двигать его по столу в разных направлениях. Подвигав достаточно, придвинул к себе и, нечаянно нюхнув, попросил:
— Не смотрите на меня сейчас, пожалуйста.
Матильда снова присела за столик Смирнова. Они не смотрели на Торопова — не велел. Они не смотрели друг на друга — стеснялись, они смотрели в окно, за которым был поворот пыльной дороги.
Невидимый Олег вздохнул глубоко, гулко сделал одноприемный глоток и закашлялся. Кашлял долго. Откашлявшись, тяжело дышал. Звякнули струны, видимо, взял в руки гитару и, проверяя себя, чистым голосом запел не свое:
На пороге закусочной стояла Жанна и слушала трогательный романс. Дослушала до конца и детским голосом предложила:
— Лягим в койку, Лёлик?
— Это из старого анекдота про сватовство советского генерала! — громко и ясно объявил Олег, радуясь тому, что с памятью у него все в порядке.
— Жанна, мне бы с ним поговорить… — сказал Смирнов.
— Через четыре часа, — безапелляционно решила Жанна. — Я специально со съемки отвалила, чтобы его уложить. Сейчас я его в номере уложу, на ключ закрою, а со съемки приеду и выдам его тебе для разговора. А сейчас все равно бесполезно. «Хризантемы» — это только миг между прошлым и будущим. Вон, смотрите, опять поплыл!
Действительно, поплыл. Гитара со стоном упала на пол, а подбородок Олега — на грудь. Руки свесились.
— Сейчас, сейчас, миленький! — засуетилась Жанна, пытаясь за талию приподнять Торопова. Но он уже был как бы без костей — не уцепишься.
— Я его доведу, — решил Смирнов. — А ты присядь. Выпить хочешь?
— Разве что нервы успокоить, — Жанна зевнула и села за стол.
— Что будете пить, Жанночка? — поинтересовалась Матильда.
— Коньячку бы граммов пятьдесят, Тилли, миленькая! — помечтала Жанна.
Матильда без слов пошла к стойке.
— Когда вы в гостях у прокурора были, о чем он с вами говорил? — спросил Смирнов у Жанны. Но ее голова была занята другим: пьяным Тороповым, своим отсутствием на съемке, коньяком, который сейчас выпьет, Нахтой, которая стала бешено ее раздражать. Ответила рассеянно:
— Да не помню я, Санек!
— Может, вспомнишь? — подхалимски попросил он.
— Может и вспомню, — для того чтобы отвязаться, пообещала она.
Коньяк Матильда подала в рюмке и конфеты принесла. Жанна медленно выпила и, пошелестев бумажкой, зажевала конфету.
— Почему все хорошие русские люди пьют? — ни с того, ни с сего спросила Матильда.
— От безделья, — сказала Жанна. — Спасибо тебе, Тилли, — положила три рубля на стол и предложила Смирнову: — Повели?
— Повели, — согласился Смирнов и, подойдя к Олегу, поднял его со стула, подцепив под мышки. Поднимать квашню без костей было необыкновенно тяжело, но когда Олег встал на ноги, в нем по непонятным причинам образовался некий конструктивный стержень, помогавший ему сохранять вертикальное положение. Он даже попытался нагнуться, чтобы подобрать с пола гитару, но это было сверх его сил. Смирнов с завидной реакцией сумел подхватить стремительного пошедшее головой вниз тело менестреля и вновь перевести в вертикальное положение. Держа его за талию, Смирнов предложил:
— Пойдем со мной, Олег. А гитару Жанна понесет.
— Действительно, — Олег удивился, что такая простая мысль не пришла ему в голову, и осторожно сделал первый шаг. С легким шатанием, но получилось. Второй, третий, четвертый. У дверей Олег осмотрел всех и счастливо отметил: — Действительно!
На лестнице пришлось, конечно, помочь ему. Идя ступенькой ниже, Смирнов придерживал его за талию. Сзади в полной готовности подхватить падающего на спину шла Жанна с гитарой.
До каре шли по нынешним возможностям недолго — минут пятнадцать. В благостном начальническом покое остановились отдохнуть, посадив отдавшего все силы бесконечному путешествию Олега на щегольской садовый диван.
Светило несильное невредное солнце, журчали под ветерком листья лип, птичка какая-то нежно чирикала. И надо же! Из гостиницы вышел писатель Фурсов с этюдником.
С пьяным только бы взглядами не встречаться. А встретился — пропал. Писатель встретился взглядами с пьяным бардом.
— Пэнтр! — завопил Торопов. — Пэнтр выходит на поиски неуловимой игры света и тени. Фурсов — Монэ, Фурсов — Ренуар, Фурсов — Сёра!
— Заткнись, пьяная тварь, — очень тихо сказал Фурсов.
— Я не заткнусь, мой милый Владислав, — почти продекламировал Олег, а Жанна, очень ровно аккомпанируя себе на гитаре, мужественно спела:
— И ты заткнись, киношная подстилка, — посоветовал писатель Жанне.
— Не зарывайся, паренек, — предупредил его Смирнов. — Я могу сделать тебе больно.
— Видите, сколь он бездарен? — обратился к городу и миру вольно сидевший на скамье Торопов. — Видите, сколь он однообразен? — голос народного певца окреп, мысли интегрировались ненавистью, и он уже произносил речь: — Граждане замечательного города Нахты, к вам обращаюсь я, друзья мои!
Отдельные посетители казенных учреждений пожилые пенсионные родственники районного начальства, отдыхавшие во дворе по утренней прохладе, детский контингент, свободный от обязанностей и забот, речью Олега Торопова заинтересовались, но одни от застенчивости, другие из осторожности, третьи по беззаботности приближаться не собирались: слушали издалека.
— Только что писатель Владислав Фурсов пытался заставить замолчать меня и нашу подругу Жанну. Боже, как это было беспомощно и пошло! И, главное, одно и то же. Как все его сочинения. Любое человеческое деяние есть поступок в проживаемой человеком жизни. Книга, настоящая книга — поступок вдвойне. В жизни реальной и в жизни вымышленной. Но может ли быть поступком книга, глазным пафосом которой является лозунг «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза»! Да она и так здравствует и процветает. Хотя, наверное, и получает дополнительное удовольствие, когда известные писатели, которых известными назначила она, осторожно и любовно лижут ей жопу…
— Безобразие! — донесся издалека слабый пенсионный вскрик.
— Молчать! — рявкнул Торопов, и все испугались. — Я еще не закончил речь. Бездарности кажется, что у нее есть все, чтобы стать талантом. Руки, ноги, голова, уменье водить пером по бумаге, заставлять вымышленных людей говорить, двигаться и сообщать нечто. Но бездарности, как и ее героям, нечего сообщить урби эт орби кроме лозунга «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза»! Жанна, давай!
И Жанна патетически повторила:
— Кощунство! — опять возник колеблющийся голосок.
— Молчать! — опять приказал Олег. — Последний пассаж.
Владислав Фурсов, не отрываясь, глядел на Олега и слушал все, что тот говорил:
— Последний пассаж, — повторил Олег. — На природу пэнтр Владислав Фурсов! — Где-нибудь ты найдешь чудесную полянку, приляжешь на траву, подложишь под голову этюдник и заснешь сладким сном, в котором твоя кисть будет творить на полотне равное Ренуару, Ван-Гогу и Врубелю. Но только не просыпайся, Владислав, не просыпайся!
Затихли все и всё. Кроме шелеста листьев и чириканья птичек. Фурсов глянул на уже прикрывшего утомленные глаза Олега и, не торопясь, двинулся к выходу из цивилизованного прямоугольника. Искать чудесную полянку, наверное.