— Дай я тебя поцелую, — поцеловал и сплюнул в сторону.
— Без цирка не можешь? — обиженно заметил Коммерция.
— От чистого сердца, Коммерция, от чистого сердца!
— А сплюнул?
— Деталь, — отмахнулся Смирнов. — Теперь бы нам разбежаться как можно незаметнее.
Огородами, огородами и к Котовскому. Вроде никто не заметил, как он проник в гостиницу. Спрятал папку, постоял под душем и решил, что отдохнул. В штатском, как весь день, бодро вышел на улицу и направился в райотдел милиции. Надо же, хотя бы для приличия, повидать Поземкина и выманить у него Чекунова с мотоциклом, который (мотоцикл) был крайне необходим ему для грядущей долгой и бессонной ночи.
Он не дошел до райотдела: на полпути его догнал милицейский «Москвич» и, резко повернув, преградил ему дорогу. Из «Москвича» выскочил Поземкин с шутейным криком:
— Попался!
— А я тебя ищу, Гриша, — признался Смирнов.
— Целый день друг друга ищем и найти не можем!
— Чему радуешься, Поземкин?
— Кое-что проясняется, Александр Иванович. Судя по всему, ваша версия о напарнике Ратничкина скорее всего соответствует действительности. И сразу стало легче: сейчас самым тщательнейшим образом прорабатываем дотюремные связи Ратничкина. Выйдем, выйдем на нужного человека! А там и на берлогу.
— Твердо считаешь, что Ратничкин?
— Теперь — стопроцентно. Почерк в обоих случаях — один. А отпечатки на штырях — его.
— Прокурора-то за что?
— Как за что? Он же ему полную катушку отмотал.
— Ну ладно, Ратничкин — придурок, психопат, потенциальный убийца, жаждущий мести. А напарник? Ему-то зачем на себя такую кровь брать?
— Не знаете вы нашего народца, Александр Иванович, — пожурил Поземкин Смирнова. — Поймаем, и такое может выясниться!
— Ну, ни пуха тебе, ни пера, Поземкин, — пожелал Смирнов.
— К черту, к черту! — протараторил Поземкин и двинулся было к «Москвичу», как вспомнил, что он-то сделал свое дело, ради которого спешил на свидание со Смирновым — похвастался, а подполковник своих просьб и требований не предъявил. — Ну, а я чем могу быть вам полезен?
— Мне бы до поздней ночи Чекунова с мотоциклом, — без объяснения причин изложил свою просьбу Смирнов.
Очень хотелось Поземкину узнать, зачем понадобились московскому менту на ночь Чекунов и мотоцикл. Смирнов видел, ощущал, как тому хотелось об этом спросить, но Поземкин громаднейшим усилием воли подавил в себе это желание. Сказал только:
— Чекунов по моему заданию в леспромхозе. Будет через полтора часа. Сейчас сколько? — сам себе задал вопрос Поземкин и глянул на часы. — В половине восьмого, в девятнадцать тридцать Чекунов в вашем распоряжении.
— И мотоцикл, — добавил Смирнов.
Кинематографический караван и мотоцикл, ведомый Чекуновым, подъехали к гостинице одновременно. У подъезда остановились «Рафик» с богоизбранными творцами, автобус со вторым, более многолюдным составом полутворцов и мотоцикл с Чекуновым. А лихтваген, камерваген, тонваген, грузовая с осветительными приборами, пиротехнический фургон отправились на стоянку, находившуюся на приличном отдалении от привилегированного прямоугольника.
Смирнов с крыльца гостиницы принимал парад.
Первым, как и традицией положено, вылупился из «Рафика» режиссер-постановщик фильма Роман Суренович Казарян. Потом выпорхнули героиня, герой, автор сценария, оператор, художник.
Из двух дверей автобуса вываливалась, не думая о табели о рангах, усталая и от усталости беспорядочно шумная пестрая толпа. Вывалилась из автобуса и тут же ввалилась в гостиницу, бесцеремонно оттеснив важного милиционера. Важный милиционер не важничал: отошел в сторону, умильно рассматривая любимую свою раскрепощенную московскую публику. Одна из девиц, певшая ему величальную, на ходу поцеловала его в щеку, по-сестрински, поздоровалась:
— Добрый вечер, Александр Иванович.
Участницы псевдоцыганского хора шли одна за другой, так что Смирнов получил четыре положенных ему поцелуя.
Элита из «Рафика» ждала у машины, когда схлынет толпа автобусных. Дождавшись, неторопливо направилась к Смирнову. Героиню Наталью, войдя во вкус, он уже сам поцеловал в округлую твердую щечку, остальным серьезно и крепко жал руки. Семен Саморуков, уходя, грустно спросил, не ожидая ответа:
— Когда же мы теперь, Иваныч, рыбку-то половим!
На крыльце остались Казарян и Фурсов.
— Как Олег? — был первый казаряновский вопрос.
— Думаю, сейчас спит, — ответил Смирнов.
— Пойдем, посмотрим, — предложил Роман.
— Минуточку подождите, — попросил Смирнов и направился к Чекунову, дисциплинированно стоявшему у машины.
— Пойдем ко мне, Витя! — позвал Смирнов. — Приляжешь на часок, отдохнешь. Намаялся, небось, за день?
— Намаялся, — честно признался Чекунов.
— А ночью еще маяться придется. Так что давай, пошли.
Чекунов покорно, как бобик на поводке, поплелся за Смирновым. В номере хозяин предложил, жалея Чекунова, чистую постель: — Разденься догола, душ прими и в постель. Даю тебе два с половиной часа.
И заторопился: не хотел, чтобы с Олегом разбирались горячий Казарян и злобный Фурсов. Он вошел в номер Торопова, когда того Роман тряс за плечо, приговаривая:
— Олежек, Олежек, Олежек.
А Фурсов издевательски насвистывал мелодию «Деревянного самовара».
— Какого черта ты его будишь? — рассердился Смирнов.
— Если сейчас дать ему спать, то он часа в три ночи проснется, начнет колобродить и надерется так, что с утра и краном не поднимешь.
— Он что — тебе нужен с утра?
— Он сам просил: утром похороны прокурора, и он хотел быть на них в пристойном виде.
— Не знаю, — сказал Смирнов. — Тогда, конечно, поднять надо и в порядке дезинфекции граммов двести пятьдесят — триста влить, чтобы до утра отключился.
Фурсов прервал свой художественный свист и, искусственно зевнув, лениво спросил:
— А, собственно, что вы няньчитесь о ним? Будет он на похоронах или не будет, я твердо знаю только одно: будет очередная его пакость и подлое безобразие.
Торопов так резко и неожиданно открыл глаза, что все трое, стоявшие у его кровати, непроизвольно вздрогнули. Олег о хитрой полуулыбкой осмотрел всех троих и, замерев взглядом на Фурсове, высказался вопросом:
— Это ты, гэбистская гнида, только что здесь распространялся?..
— Если ты еще хоть раз скажешь о том, что я работаю на ГБ, я тебя задушу, пьяная скотина.
— Но я же не сказал: гэбистская вошь, я сказал гэбистская гнида. Так сказать, ты еще в зародыше, как бы еще не в штате…
Фурсов повернулся к Казаряну и заявил:
— Все, Роман. Завтра утренним рейсом я улетаю. И прошу меня не беспокоить до конца съемок.
— Не будем беспокоить, — вяло пообещал Казарян.
Не прощаясь ни с кем, Фурсов покинул номер, гостиницу, Нахту…
— Сейчас в садик пойдет, на скамейку сядет и плакать будет, — предсказал Олег.
— Плачу пока я, — сказал Казарян. — Долго еще мне плакать?
— Дня два. А потом два на выход, — поведал Олег.
— Было бы у меня время, — с сожалением сказал Смирнов, — я бы тебя за сутки вылечил.
— Чеховским методом? — поинтересовался Торопов.
— Смирновским, — поправил его Смирнов и посоветовал Казаряну: — Ты сейчас ужинать будешь, возьми его с собой. Может, поклюет по малости…
— А выпить? — перебил Олег.
— По началу не более сотки, — продолжал инструктировать Смирнов: — Чтобы не сразу свалился, а потом с интервалами в полчаса — минут сорок по пятьдесят граммов. Как лекарство. После сотки пусть попоет, на гитаре поиграет…
— А я не хочу, — опять перебил Торопов.
— Тогда и водки не получишь, — перебил дискуссию Смирнов. — Вставай и одевайся. Сможешь?
Торопов лежал под одеялом абсолютно голый. Когда одеяло скинул, сам удивился:
— Сначала ты, Санек, здесь был. Потом комсомольские бляди набежали. Затем одна эта блондинка, Вероника, осталась. Отлично помню: я одетый был. Вот когда выпили еще, тут уж полная форточка. Я ее трахнул… или не трахнул? — глядя на свои голые колени, он горестно и громко вопросил: — Я тебя трахнул, Вероника?!