— Пытался, но не смог, — за Веронику ответил Казарян.
— Откуда знаешь? — подозрительно поинтересовался Олег.
— По собственному опыту, — признался Казарян.
— Девушка, наверное, обиделась, — огорчился Олег. Смирнову сильно все это надоело, и он с бестактной милицейской прямотой потребовал ответа:
— Так ты хочешь водки или нет?
— Все в порядке, шеф, — успокоил Смирнова сам обеспокоенный тем, что водки могут и не дать, голый менестрель. И лихорадочно натягивая майку, трусы, носки, рубашку, штаны, продолжал успокаивать: — Все в порядке шеф, все по делу.
Одевался он ловко и споро, только когда стал шнуровать башмаки, в склоненной вниз голове что-то произошло с вестибулярным аппаратом и его стало валить в сторону и на пол. Казарян подхватил его, усадил на кровать и сам зашнуровал эти проклятые ботинки.
— Я — король Людовик Четырнадцатый! — радостно объявил Олег.
— Ты — говно собачье, — слегка поправил его Казарян и, ухватившись за ворот джинсовой рубашки, поставил на ноги.
— А Людовик Четырнадцатый по сути и был говном собачьим, — умело отпарировал хамский выпад менестрель, вскинул гитару, как ружье, на плечо, объявил: — Я готов.
В казаряновском люксе уже все было готово к традиционному суарэ. Стол, достойно накрытый Жанной — тарелками, вилками, ножами, без консервных банок, нарезанного ломтями на газете сала, нечищенной жареной на костре рыбы. Все по блюдам, все по салатницам, все, как в лучших домах. Даже цветная водичка в двух больших стеклянных кувшинах — самодельный, из запасов варенья для чая, морс. Ну, и, естественно, три первых откупоренных пол-литра.
Уселись. Сидевший рядом с Тороповым Смирнов тихо поинтересовался:
— Первые сто — разом? Или растягивать будешь?
— Разом, — без колебаний решил Олег.
Смирнов налил ему самолично, спец был по дозировкам. Остальные были на самообслуживании. Ни с того, ни с сего, вдруг, со стаканом в руках поднялась испуганная до смерти своей решимостью дурында — героиня Наташка:
— Я, наверное, еще не имею права называть вас всех своими друзьями, но так хочется сказать: друзья. Друзья! Это всего вторая моя роль в кино, а в длительной экспедиции я вообще в первый раз. И только здесь почувствовала, что такое кинематографическое братство. Я хочу стать полноправным членом этого братства и долго-долго состоять в нем. Примите меня в свое братство, друзья!
— Это значит, что если мы выпьем, то ты будешь принятой в наше братство? — хитро ввинтил вдруг Сеня Саморуков. — Ушлая ты девка, Наташка! Ведь не выпить — никак нельзя! Принимаем в братство! То есть выпиваем.
Все дружно выпили и зааплодировали Наташе. Смирнов формально отхлебнул и ждал, что произойдет с Олегом после сотки. Тот сидел тихо, ощущал и прослеживал происходившие в нем процессы. Наконец, в нем все стало как надо, и он взялся за гитару. Запел нелюбимое Смирновым бойко разливанное блатное.
— Рома, можно тебя на пару слов? — попросил сидящего напротив Казаряна Смирнов. Тот кивнул и поднялся.
В люксе, в спальне, как известно, две кровати. На одну сел Казарян, на другую Смирнов, который, попрыгав задницей на кроватных пружинах, сообщил:
— У тебя станок мягче.
— По делу говори, — хмуро распорядился Роман, уверенно ожидая подлянки.
— Ты мне можешь понадобиться как мент, Рома.
— Я необходим на съемочной площадке как режиссер.
— Мне надо было предупредить тебя, на всякий случай. Если произойдет нечто из ряда вон…
— «Придется отстреливаться, — перебив, начал цитировать „Двенадцать стульев“ Казарян. — Я вам дам парабеллум. „Не надо“, — твердо ответил Кислярский». Не надо, Саня.
— Во-первых, свой парабеллум я тебе не дам. А во-вторых, спорить бесполезно. Я тебе завтра такое покажу и расскажу — ахнешь.
— Вечер испортил, старый хрен, — огорчился Казарян и поднялся. — Пойдем, от огорченья выпить хочется.
— Я у тебя здесь в спаленке часок-другой соньку подавлю. Не возражаешь? В отличие от тебя у меня еще ночная смена. А у меня в номере лейтенант отдыхает.
— Спи, — разрешил Казарян и удалился, тихо и плотно прикрыв дверь.
Смирнов снял кроссовки, куртку, взбил подушку мячиком — любил, чтобы голова высоко, прилег и сразу же исчез в ином мире.
…Проснулся ровно в двадцать два ноль-ноль и услышал громкий пьяный гул в соседней комнате. А когда спал, ни хрена не слышал. Голова терпимо чумная после сна, в мышцах сладкая ломота недосыпа, в суставчиках — легкое можжение. Он обулся, сделал несколько резких приседаний, десять раз отжался от пола, безжалостно покрутил головой сначала в одну сторону, потом в другую, до боли размял предшейные мускулы и вновь уселся на кровать — в статике проверить, что и как.
Понял, что в полном порядке, и открыл дверь в столовую.
Гуляли, в принципе, пристойно. Беседы беседовали и по отдельности, парами и часто объединялись в общую вполне допустимой громкости перекличку. Олег не пел, сидел курил самоуглубленно. Смирнов пристроился рядом, заглянул в глаза. Без сумасшедшинки. Тогда спросил:
— Сколько в целом принял?
— Двести, — ответил ему Олег и уже всем: — Оно проснулось. Включаемся на полную мощность. Для начала — «Солдаты в ночи».
Это была странная песня. Ночью, в кромешной тьме, до зубов вооруженные солдаты, рассыпавшись в цепь, идут в наступление, не зная куда и не ведая, на кого. Уже не видно ни зги, уже не видно соседа, и ужас охватывает солдат, каждого по одиночке. Приказ — стрелять в любого, кто попадется на пути. Теперь одна задача — не попадаться на пути друг другу. Но раздается выстрел и раздается дикий крик. И неизвестно откуда звучит приказ-ободрение: «Молчи, молчи! Мы — солдаты в ночи!»
Публика, ничего не поняв, уважительно помолчала для приличия. Смирнов, найдя чистый прибор, молниеносно подзаправился по-солдатски и спросил у Жанны:
— Чистая тарелка побольше имеется? Мне лейтенанта подхарчить.
Жанна все поняла и быстренько спроворила все, что надо. Даже подносик раздобыла, на котором культурно разместила тарелки с едой. Спросила:
— Может, ему сто пятьдесят для бодрости?
— А что ж! Валяй! — подумав, решил Смирнов.
Голый, как приказано, Чекунов еще спал: не обзавелся пока внутренним милицейским будильником. Но как только Смирнов дотронулся до его голого плеча, он сей момент бешено растопырил ничего не соображавшие глаза и вскочил с кровати, гулко шлепнув о пол голыми ступнями. За секунду сориентировался и доложил:
— Я готов, Александр Иванович.
— К чему? — ворчливо поинтересовался Смирнов.
— Ко всему, — гордо ответил Чекунов, по-курсантски быстро одеваясь.
— Пожри сначала.
Чекунов сел за стол и увидел на две трети наполненный стакан.
— А можно? — по-детски спросил он.
— Это уж тебе самому решать. Сегодня ночью ты будешь самый главный милиционер в районе.
— А делу не повредит?
— А когда это вредило делу, если без перебора?
— Тогда я выпью? — на всякий случай перепроверился Чекунов.
Смирнов прикрыл глаза и разрешающе покивал головой. Подождав, чтобы Чекунов выпил и приступил к еде, он спросил:
— До перекрестка трассы с леспромхозовской дорогой, не торопясь, сколько времени среди ночи колдыбать на твоей таратайке?
— От силы — полчаса, — сообщил жевавший Чекунов.
К месту, к месту была Олегова песенка «Солдаты в ночи». Тьма, тьма, тьма, и вдруг бешеные два глаза скотовозки, которые никогда не глядят вниз. Только верхний свет. Тьма, тьма, тьма, и внезапно ослепляющие бесстыдные два глаза. Тьма, тьма, тьма… Хоть стреляй в любого, кто попадется на пути.
— «Молчи, молчи, Мы — солдаты в ночи», — пропел в коляске подполковник Смирнов.
— Что? — заорал сверху, с сиденья Чекунов.
— Долго еще? — прокричал вопрос Смирнов.
— Подъезжаем!
Подъехали. Отъехали от трассы к кустам. Смирнов глянул на светящийся циферблат своих часов. Без десяти двенадцать.