Опять главный российский тракт. Двенадцатый троллейбус по позднему времени пер, победно подвывая со страшной силой. Мелькали остановки — Маяковская, Васильевская, Белорусский вокзал. Открылось широкое, в два полотна, Ленинградское шоссе. Улица Правды, гостиница «Советская». Пролетел мимо милый, словно на картинке из детской книжки, домик в псевдоготическом стиле, начался забор Петровского парка.
От стадиона «Динамо» троллейбус пошел мягче и ровней. Этот отрезок шоссе строили пленные немцы. Военно-воздушная академия в Петровском дворце, метро «Аэропорт»…
Иногда по ночам, когда мать бывала в рейсе, приходила соседка Валя, влюбленная в него до ненависти. Она приходила таясь, потому что он хотел, чтобы было так. Он не любил ее, и она знала, что он не любил ее, но все равно приходила. Она-то любила. Он был одинокий мужик и поэтому не прогонял ее, что было не совсем честно. А изредка он хотел, чтобы она пришла. Хотел он этого и сегодня. И она, будто зная, пришла.
…Они лежали рядом, усталые и отчужденные. Александр, чувствуя изначальную свою вину, ласково погладил ее по щеке. Она тут же заплакала.
— Ну, что ты, Валюша, — дежурно утешил он, — все хорошо.
— Что, что хорошо? — спросила она, не переставая плакать.
Он не знал, что в данном случае хорошо, а что плохо. Сказал:
— Успокойся. Мы же вместе. Вот и хорошо.
— Кому хорошо? Тебе? Мне?
— И тебе, и мне.
— Как же, как же! Ты измучил меня, понимаешь, измучил! Я, как воровка, пробираюсь к тебе, когда нет твоей матери, я боюсь, что кто-нибудь увидит меня, услышит! Я никому не могу сказать, что я люблю тебя!
— Господи! — сквозь зубы простонал он.
Она затихла, потершись мокрым глазом о его бицепс. Потом рывком подняла голову и стала целовать его в плечо, в шею, в висок.
— Я измучилась, Саша, и тебя измучила. Ну, прости меня, прости!
— Эх, жизнь-жестянка. — Только и сказал он. Опять лежали, молчали.
— Я тебе киевскую котлету принесла и салат. Утром позавтракай как следует. А то все сухомятка. Язву заработать можно. Только разогрей обязательно.
Валя работала официанткой в ресторане «Загородный» в Покровском-Стрешневе.
— Ладно, — согласился Александр, подумал и спросил, чтобы не молчать: — Как там у вас в «Загородном» мои уголовнички?
— Теперь все, как уголовники. Нахальные, рукастые, — забрюзжала вдруг жлобским голосом Валя. — Даже твой Алька разлюбезный. Недавно с компанией был.
— Что, руки распускал?
— Язык свой поганый распускал.
— Удивительное дело — профессия. — Тихо засмеявшись, сказал он. — Говорила нормально, а как о работе своей вспомнила, так сразу же в тебе официантка проснулась.
— А ты иногда как милиционер говоришь.
— Да уж, куда деться, — согласился он и зевнул.
— Устал?
— Работы много, Валюша.
— И завтра рано вставать. Спи, милый. — Она теплой ладошкой прикрыла ему глаза. Он с готовностью их закрыл. — Спи, любимый, спи, родной.
— А ты? — уже расслабленно спросил он.
— А я пойду. Спи, спи, спи…
Он тотчас заснул, а она ушла.
С утра неожиданно образовалось окно, и Казарян решил попытать удачу. К десяти он устроился в обжитом местечке за забором на улице 1905 года. Малолетняя шпана просыпается поздно, и он был уверен, что Геннадий Иванюк еще не ушел.
В половине двенадцатого тот наконец явился на белый свет. Видимо, очень любили родители своего Гену. В щегольской буклевой кепке-лондонке, в сером пальто с широкими ватными плечами, в ботинках на рифленой каучуковой подошве, Геннадий Иванюк выглядел полным франтом. Прямо-таки студент-стиляга.
Студент-стиляга перешел улицу и стал спускаться вниз, к метро. Казарян вел его на достаточном расстоянии, проклиная про себя свою заметную внешность. И чернявый, и перебитый, расплющенный боксом нос, и четкий след на скуле. Все это наверняка запомнил Стручок и доложил приятелю, какой мент к нему приходил.
В киоске у Пресненских бань Иванюк взял кружку пива и выпил ее не спеша. Посмотрел на часы и направился к метро. Ехали они недолго, одну остановку. На «Киевской» вылезли наружу. Иванюк, нарушая, пересек проезжую часть и вдоль штакетника чахлого сквера направился к недействующему павильону старой линии метро. Казарян вошел в скверик и присел на лавочку у контрольного пункта троллейбусных маршрутов. Было без пяти двенадцать. Казарян хорошо видел, как Иванюк снова, подошел к пивному ларьку у трамвайной остановки и взял две кружки пива, большую и маленькую.
— Смотри, не обоссысь! — негромко пожелал Казарян, развлекая сам себя.
Неторопливый паренек был Гена Иванюк. Высосал пиво и тихо так, нога за ногу, побрел к углу Дорогомиловской улицы. У пивного ларька остановился.
— Неужели еще пить будешь? — злобным шепотом осведомился Казарян.
Нет, Гена передумал-таки, направился к Бородинскому мосту. Невесть откуда рядом с ним оказался быстрый гражданин. Скорее всего из-за молодых деревьев, высаженных в честь трехсотлетия объединения Украины с Россией.
Ромка Цыган?! Гражданин обнаружил свой профиль, повернувшись к Иванюку и продолжая что-то темпераментно втолковывать ему. Точно, Ромка Цыган. Казарян перебежал к молодым деревцам — поближе бы, поближе. Длинный поводок чреват неожиданностями. Двое взошли на Бородинский мост.
Зазвенел трамвай, и это был конец. Казарян видел, как трамвай поравнялся с любезной его взору парочкой, и Ромка Цыган побежал, наращивая скорость, рядом с ним, уцепился за поручень, прыгнул на подожку, сделал приветственно ручкой и уехал к Плющихе.
Не догнать. Казарян уже без интереса наблюдал за Иванюком, который возвратился к метро и исчез в его дверях.
Со злости Казарян зашел в деревяшку, ту, которую так и не посетил любитель пива Гена Иванюк, и взял кружку. Казарян стоял за столиком у окна, пил пиво и смотрел на прохожих. Люди в черном, синем, коричневом — невеселая серая толпа. Казарян вздохнул и допил остатки пива. К часу дня он был в МУРе.
— Ты где шлялся? — нелюбезно осведомился Смирнов.
— Где надо, — огрызнулся Казарян.
— Надо здесь. Следователь требует уточнения по делу Витеньки Ящика и Сени-пограничника. Отправляйся-ка к нему.
— А ты?
— А я наконец складское дело полистаю.
Обиженный Казарян ушел. Смирнов открыл сейф, достал дело и углубился в чтение. Тут же раздался звонок. Конечно же, Верка-секретарша.
— Александр Иванович, срочно на совещание.
…Все-таки не выспался. Комиссар из главного управления журчал о профилактике, о неравнодушном подходе и о пользе коллективных комплексных мероприятий. Укачивало. Александр пялил глаза, чтобы не заснуть, приказывал себе не спать, старался всерьез думать о не сделанной еще работе. Не помогало. По-прежнему вело. Тогда он упер локоть в колено, ладонью решительно закрыл лицо, как бы погрузился в глубокие размышления, и заснул. Проснулся от криков — начались прения. Кричали долго. Тут не поспишь. Но все когда-нибудь кончается. Кончилось совещание. Комиссар-начальство пожал руку нашему комиссару и отбыл.
— Все свободны! — распорядился Сам и добавил: — Смирнов останется.
Побыстрее — как бы еще кого-нибудь не оставил — все покинули кабинет.
— Ты почему на совещании спишь? — грозно потребовал ответа комиссар.
Смирнов не испугался, знал, что Иван Васильевич сам бы поспал на этом совещании, если б мог.
— Потому, что не выспался, — пробурчал Смирнов.
— Дерзишь, а начальству дерзить не положено.
— Не положено, чтобы отдел без начальника был. Не могу я, Иван Васильевич, разорваться — и отделением руководить, и с опергруппой выезжать, и на совещаниях сидеть. Когда же новый начальник отдела придет?
— А сам-то не хочешь начальником быть?
— Пока не хочу.
— Почему так?
— Рано еще. Голову надо в порядок привести. У меня пока голова оперативника. Не более того.