— Вы когда-нибудь пробовали Дезире? — Стоило только произнести твое имя, как сердце заколотилось, а на языке появился металлический вкус электричества.
— Я же сказала, что этим не увлекаюсь, — отвечает Донна.
— Он другое имеет в виду, — замечает Джек.
Пиджак, в котором я ходил в суд, все еще на мне, а во внутреннем кармане конверт. Достаю его и осторожно, чтобы не показать, сколько их там, вытаскиваю одну голубую таблетку.
— Вот это. Дезире, крэдл, скин. — Бросаю таблетку на широкую ладонь хозяйки.
— Вон ты о чем. Конечно, пробовала. У тебя еще есть?
Смотрю на Джека — тот качает головой, нет уж, спасибо — и не знаю, что ответить Донне.
— В обмен на гостеприимство, — говорит она.
Вытряхиваю еще четыре и отдаю ей. Донна заворачивает подарок в салфетку и прячет под вырез топа.
— А почему спрашиваешь?
— Поверите, если я скажу, что сам их изобрел? — Недолгая пауза. Донна смеется, шутливо отмахивается и снова поджигает трубку. Я смотрю на Джека.
Тот пожимает плечами.
— Кто-то же их придумал, — говорит он. — И этот кто-то, насколько известно, местный.
— Так вы мне верите?
— А вы? — вопросом на вопрос отвечает он. Справедливо.
В дверь стучат.
— Точно по расписанию, — говорит Джек.
Донна не против продолжить общение, но Джек поднимается. Дылда остается в комнате, с хозяйкой и трубкой.
— Ну вот. — Джек останавливается перед аварийным выходом. — Автобусная станция недалеко. Держите курс на театр. Прямо, потом направо. И поторопитесь.
Я смотрю на грозное предупреждение.
— А сигнализация не сработает?
— Нет. — Джек толкает дверь.
Тишина. Он передает мне узелок с одеждой.
— Спасибо. Вы мне очень помогли и…
Закончить не успеваю — Джек бесцеремонно закрывает дверь у меня перед носом. Наверно, не большой любитель прощальных сцен. Тишина сгущается, тяжелеет. Доброе слово пришлось бы кстати, однако понять Джека можно — из-за меня у него могут быть проблемы. И не только у него одного, а и у остальных обитателей «Огненной птицы». Полицейских сирен, правда, пока не слышно, никто не выкрикивает мое имя, но «скорую» или копов наверняка уже вызывают. Я торопливо сбегаю по ступенькам и поворачиваю к автобусной станции.
Парню в билетной кассе, должно быть, за восемьдесят. На нем синяя форменная рубашка с галстуком «боло». Виски и лоб в печеночных пятнах, легкие как пух седые волосы подстрижены кружком.
— Добрый вечер, сэр. Куда направляетесь?
Никто еще ничего не знает. Заседание отложено, так что я вполне могу вернуться завтра.
— Литл-Рок. Шоссе 138, в сторону Невады. Туда что-нибудь идет?
— Конечно. Хотя большинство его только проезжают. Вам повезло, один автобус есть и отправляется скоро.
Плачу за билет и иду в привокзальный магазинчик. Покупаю дешевую холщовую сумку с надписью «Голливуд», засовываю в нее наволочку с одеждой, потом запасаюсь парой бутылок воды и фруктовым соком — идти придется долго и по жаре. До отправления остается еще несколько минут. Выхожу из вокзала и сворачиваю в винную лавку, где беру пинту дешевого виски, сандвич и пакет молока. Пожар на спине разгорается, так что вслед ленчу посылаю четыре таблетки болеутоляющего.
Возвращаюсь к вокзалу. На платформе никого нет, объявлений не слышно, расписания не видно.
— Вам помочь, сэр? — Водитель в отутюженной синей форме и фуражке выглядит так, словно только что снялся в рекламе.
— Не могу найти свою платформу.
Он протягивает руку за билетом.
— Поедете со мной. — Пробивает талон, записывает что-то и кивает. — Вам сегодня повезло, в вашем распоряжении весь салон. Багаж?
— Нет. Только сумка.
— Пройдите по пандусу и направо. Отправляемся через три минуты.
Я спускаюсь по пандусу. Еще не поздно. За испорченный замок и взломанную дверь можно заплатить. Шанс, пусть и слабый, есть. Судья может отказаться принимать какие-то улики. Адвокат подаст апелляцию. Зачем я это делаю? Только обманываю самого себя. Полдня свободы ничего не решают.
Сворачиваю за угол и вижу один-единственный автобус. Ему лет пятьдесят, но выглядит как новенький. Такие можно увидеть в автомобильных музеях или выпотрошенными и переоборудованными в модные кафе. Хромированные части сверкают, сиденья как будто обтянуты тонкой кожей, словно автобус свалился с неба через какую-то дыру во времени. И я — его единственный пассажир. Осматриваюсь еще раз — за мной никто не наблюдает, никто не отворачивается, не изображает наигранное равнодушие. Вешаю сумку на плечо и шагаю к платформе. Совершенно пустая трата времени, думаю я. Энслингер прав. Подхожу ближе и вижу перед ветровым стеклом табличку с громадными белыми буквами на черном фоне — «Шоссе цветущей груши».
Глава 27
То, что я вроде бы помню, изменилось, а то, что мне хочется вспомнить, нет. Имена, числа, направления, время, формулы — все эти детали выскальзывают из памяти и разбегаются шариками ртути. Движение одной отзывается переменой во всех. Впечатления остаются. Я помню звуки, цвета, запахи и прежде всего прикосновения. Помню рукопожатие Энслингера и Морелла. Помню руку Джека, а вот с Дылдой мы не здоровались, хотя эти двое всегда вместе. И Уайту руку не пожимал, хотя его сынишка отнес меня однажды в машину. Лежа на кровати в «Огненной птице», я ничего этого почему-то не помнил. Зато всегда помнил твои руки. Я ни разу не усомнился в том, что ты реальна, что живешь где-то в этом же городе, и у меня никогда не возникало повода доказывать это себе самому или кому-то другому.
Просыпаюсь на пустынном участке шоссе. Пейзаж за окном, может быть, и показался бы знакомым, если бы в нем присутствовало что-то помимо пыльных кустиков, кактусов и линий электропередачи. Если кто и заходил в автобус, пока я спал, то он уже вышел. Там, где мы остановились, никто не останавливался по меньшей мере десяток лет. Никаких знаков или указателей, только пара наполовину закопанных в песок покрышек.
— Доброго пути, сэр. — Водитель прикладывает палец к козырьку фуражки.
— И вам того же.
Двери закрываются, и автобус уезжает, пустой и чистенький, сверкающий под ярким послеполуденным солнцем. Я стою возле выкрашенных белой краской полукружий спиной к дороге и не спешу, не хочу, боюсь оборачиваться. Провожу пальцами по старой, потрескавшейся от времени и теплой на ощупь резине, подбираю пригоршню пыли. Песчинки просачиваются между пальцами. Я помню, что останавливался здесь раньше, помню, как блестела под солнцем красная «гэлакси». Я играю с песком и радуюсь как ребенок. Наверное, это трудно понять, но впервые за последнее время нечто находящееся за пределами моей головы совпало с тем, что находится в ней. Я поворачиваюсь.
За автострадой останки бетонного динозавра охраняют пустой, заросший травой бассейн и проклятый мотель, примыкающий к заброшенной автозаправке. Подхожу к динозавру. Торчащие ребра арматуры нагрелись за день. Поглаживаю ладонью шелушащуюся зеленую шкуру и впервые с тех пор, как вспомнил твое лицо, чувствую себя счастливым. В четырех милях отсюда я встретился с Уайтом. Здесь я в последний раз видел Отто и разговаривал с тобой.
Моя собственная кожа похрустывает при движении. Губы потрескались. Чтобы наполнить меня, не хватило бы сейчас всей воды океана. Спина кровоточит. Тело горит. У меня жар, потому что я определенно подхватил какую-то инфекцию. Смеркается. Большинство комнат в мотеле заперты и заколочены, а в тех, что открыты, валяется разбитая и растерзанная зверьем мебель. Оттуда тянет вонючим душком застоявшейся воды. В двери номера 229 на втором этаже зияет дыра. Просовываю руку и поворачиваю защелку. От мебели почти ничего не осталось, но само помещение сохранилось неплохо под покрывалом пыли и небрежения. Закрываю дверь, приставляю к ней стул и достаю виски и носки. Сжимаю зубами чистый носок и выливаю полбутылки на спину. Потом проглатываю аспирин, измельчаю в порошок болеутоляющие и запиваю виски. Теперь бы уснуть.