— Прекрати терзать себя, Малфой, — усталый баритон Забини тяжело рассек глухую вязкую тишину. — Я знаю, тебе тяжело. Но если не можешь разрешить хотя бы одну проблему, то разберись со второй!
Драко мрачно посмотрел на Блейза, смуглое лицо которого странно виделось в зловещем сумраке мужской спальни.
— Определись и прекрати мучать и себя, и Уайлд. Реши — будешь ты с ней до конца, или отпустишь и забудешь.
— Я пытался, — слабо прошептал Малфой, пытаясь не смотреть на колдографию, где заманчиво и жизнерадостно улыбалась Флоренс Уайлд. — Не могу. И не могу позволить ей быть рядом со мной. Ее убьют.
Забини нахмурил кустистые черные брови и поджал губы, поправив манжету рубашки. Свечи быстро замерцали, и лицо Драко исказилось.
— Думай и решай сам, Малфой. Я твой друг и всегда готов помочь тебе, но не в том, в чем сам не смыслю, — Блейз глубоко вздохнул. — Ты здесь будешь ночевать?
Драко прищурился, силясь определить время на миниатюрном циферблате дорогих наручных часов. Большая стрелка близилась к двум.
— Нет, пойду в башню. Она уже спит, скорее всего, — юноша сел на постели, морщась от боли в затекшей спине и расправляя смявшуюся горловину джемпера.
Блейз щелкнул зажигалкой, и пламя резко потухло. Высокая худая фигура Малфоя медленно растворилась в прохладной тьме спальни. Едва слышно скрипнула дверь. Забини устало откинулся на мягкую кожаную спинку кресла, закрывая глаза и усталым жестом потирая переносицу. Свечи грустно замигали. *** Старая прибрежная ива с толстым корявым стволом печально склоняла тонкие плакучие ветви, листва которых окрасилась желтым золотом, над рябистой поверхностью Черного озера, переливающейся всеми оттенками синего и зеленого. Озорное солнце, ослепительно сиявшее на таком чистом сине-голубом небе, какое бывает только в сухом сентябре, ласково отбрасывало теплые блики на шершавые стволы плакучих ив, каменистый серый берег и верхушки подводных камней, высовывающихся из воды, на осеннюю траву, в нежно-желтой щетине которой поблескивала слюдяным блеском тонкая паутина, и робко вылезали тонкие стебельки дикого левкоя — наполовину в блеклых сиреневых цветочках, наполовину в тонких зеленых стручьях с грустным запахом капусты. Простирающаяся на многие мили лавандово-голубая гладь озера искрилась тысячами ярких солнечных вспышек, а неподвижные деревья, укутанные в яркие краски позднего сентября, бесшумно и спокойно роняли свои листья на жухлую траву и сухие теплые камни. В чутком осеннем воздухе витал отчего-то печальный травянистый запах, терпкая свежесть воды, заполняющая легкие, и солнечная теплота. Под ивой, примяв траву, был расстелен шерстяной вишневый плед, на котором сидели две девушки, в безмолвной звонкой тишине наслаждающиеся погодой. Одна, миловидная и румяная, с пышной копной светло-каштановых непослушных кудряшек, сидела в позе лотоса у самого края пледа, касаясь коленками сглаженных темно-серых камней на прибрежье, и скользила внимательным сосредоточенным взглядом по мелким строчкам в старой потрепанной книге с пожелтевшими страницами. Вторая, куда более бледная и темноволосая, тоже сидела, прижавшись спиной к корявой коре ивы и закрыв глаза. Золотистый свет кружевным ажуром заливал тонкое лицо и блестящие волосы, проскальзывая через переплетения изящных ветвей. Каждая из девушек была красива, но по-своему: первая — простыми, теплыми и исполненными непонятной, неуловимой прелести чертами, вторая же — нежным и утонченным, но довольно холодным и гордым лицом, полным таинственного лучистого очарования, таившегося, наверное, в медово-карих чарующих глазах и редкой светлой улыбке. Флоренс полной грудью вдыхала приятную свежесть озера, вслушиваясь в отдаленное звонкое щебетание птичек и сухое стрекотание последних кузнечиков. Вспомнилось то время, когда их маленькая семья жила в крошечной деревушке под Бристолем, в старом сереньком домике с миниатюрным садиком, в котором мать выращивала лаванду и чайные желтые розы. На камышовой крыше свил гнездо аист, а старинный раскидистый бук окутывал сочно-зеленой густой листвой каменистый внутренний дворик. Мама пекла вкусные пироги, поливала цветные герани на окнах в керамических горшках и ласково трепала маленькую Флоренс по пушистой темной голове. Отец подхватывал дочь на руки, на его загорелом молодом лице расплывалась широкая белозубая улыбка, и он нежно целовал мать в щеку. Вокруг непоседливо крутились две лопоухие дворняжки с умными темными глазами и весело тявкали. На потертой деревянной столешнице лениво дремала пушистая серая кошка, щурившая янтарно-желтые глаза на шумных собак. А за окном царило жаркое, напоенное душистой лавандой, спелой клубникой и слепящим солнечным светом, лето. Но это было давно. Еще до того, как девочка могла слышать пьяную ругань отца, жалостные всхлипы матери, глухие звуки ударов и грохот ломаемой мебели. И видеть, как мама тихонько плачет на тесной кухоньке их мрачной лондонской квартиры, смазывая какой-то пахучей мазью синяки и кровоподтеки. И все же та зловещая дождливая ночь перевернула жизнь девятилетней Флоренс Уайлд с ног на голову. Со временем из памяти взрослеющей девушки стирались образы родителей — как светлые, так и темные. Остались материнские золотисто-медовые локоны, ее огромные добрые глаза, излучающие теплый голубой свет, шелковистая гладкость белоснежной кожи и сладковатый уютный аромат домашней выпечки, молочного шоколада и садовых цветов. Осталось красивое, мужественное лицо молодого отца, его вечно торчащие во все стороны каштановые вихры, обаятельная открытая улыбка и смешливый, добродушный золотисто-карий взгляд. Крепкие загорелые руки, терпкий запах свежесваренного кофе и колючая щетина на впалых щеках. И звонкий заразительный смех счастливых родителей. Зато крепко отпечатывались те незабываемые моменты, которые Флоренс могла назвать по-настоящему счастливыми. Та нежная сладкая весна пятого курса: тонкие коричневатые ветви багульника с розовато-фиолетовыми цветами, пышные кусты ослепительно-белоснежной и густо-лиловой сирени с огромными душистыми гроздьями махровых соцветий и раскидистый куст раннего жасмина с нежно-зеленой дымкой листочков и жемчужными пьяняще-ароматными цветками, в которых алмазными каплями искрилась свежая утренняя роса. Над головой раскинулось прозрачное, сверкающее своей бескрайней чистой лазурью небо, прикрытое затейливыми кружевами переплетений гибких ветвей цветущих яблонь. Под ногами благоухала запахами влажной земли и хрустально-нежных белых фиалок сочная зеленая трава. В пышных облаках сладостно-душистых яблонь звенел прозрачной мелодичной, взмывающей в голубую высь и рассыпающейся в дрожащем тёплом воздухе трелью соловей. Ослабленные школьные галстуки, брошенные невесть куда сумки, закатанные рукава выпущенных рубашек, растрепанные волосы. Сбившееся дыхание, безумное сердцебиение, ошалелые счастливые улыбки, разрумянившиеся щеки и лихорадочно-влюбленный блеск в глазах. Крепкие, полные бескрайней нежности объятия и приглушенный шепот, напоминающий пьяный бред. Опьяняющий своей головокружительной свежестью и чистой сладостью поцелуй. Гермиона Грейнджер бережно закрыла книгу, откладывая ту в сторону и начиная задумчиво теребить пушистый локон. Она искоса посмотрела на подругу и тихонько вздохнула.