ла лишь тьма. Тьма во всем — в доме, в одежде, в интерьере, в школе… Да вообще в жизни. Он порой задыхался от этого невыносимого чувства, расползающегося от сердца по всему телу и парализующего разум. Оно, как смертоносный, пропитанный ядом кинжал вонзалось в душу, отравляя кровь и разъедая глубокие раны.
Он никогда никому не говорил «люблю». Такое простое слово, казалось, должно легко слетать с языка. Но Малфой любил молча, предпочитая скрывать букет восторженных чувств где-то глубоко внутри, тая этот волнующий трепет ото всех. Никто не знал, что когда-то он тайком улыбался от нежных материнских поцелуев в лоб перед сном, ее тихих шагов в залитой лунным светом спальне и ласковых рук, поправляющих одеяло. Никто не знал, как трепетало юношеское сердце от теплого света в одних задумчивых глазах и теплой лучистой улыбки на румяных губах. От запаха сладкой зеленой весны ее бархатной кожи, от золотисто-солнечного сияния шоколадных волос, от родинок на хрупкой шее. Драко мечтал однажды привести ее туда, где их никто не найдет, и сыграть ей на стареньком фортепиано ту сонату, которую писал три года, с того самого дня, когда впервые увидел ее. Чтобы увидеть светлую упоительную улыбку, озаряющую тонкое лицо, чтобы почувствовать ландышевый ветер на ее губах и в воздушных шелковых волосах. Мальчишечьи грезы, разбившиеся вдребезги о мутную ледяную реальность, пропитанную грязной кровью.
Драко, поддавшись болезненно-пылкому порыву, вскочил со смятого покрывала и резким движением откинул крышку чемодана с одеждой. Взору предстали идеально ровные стопки безупречно отглаженных и накрахмаленных рубашек, галстуки и несколько пар запонок. Нервный взмах волшебной палочкой, и рубашки смявшимся ворохом полетели на постель, открывая потайное отделение. Торопливое заклинание слетело с пересохших губ, и холодное голубоватое сияние озарило блестящую черную подкладку. Обнажился край плотного желтого конверта с выцветшими чернилами. Сломался алый сургуч, мелкой крошкой осыпавшись на ворсистый ковер, и тихо захрустела старая бумага, источая почти неуловимый запах розового масла, нежных теплых духов и прошедших лет. Драко, бережно разгладив сероватый пергамент дрожащими холодными пальцами, жадно впился потемневшими глазами в аккуратные строчки ровных округлых букв. Привычный завиток «М», до боли знакомый хвостик «у», запятые, похожие на точки с кляксами… Малфой хранил стопку этих хрупких воспоминаний, как самую редкую драгоценность, которую только можно вообразить. Вызывало лихорадочный трепет шуршание старых листов, которые молчаливо хранили прикосновения ее пальцев, ее сдержанную улыбку от мысли, что написать, шлейф хрустального лунного света.
Никто не знал, какое дикое желание испытывал Малфой, когда она прижималась щекой к его плечу, попутно читая свою обожаемую Трансфигурацию. Драко, сдерживая бушующее пламя, ехидно улыбался и говорил, что она становится похожа на библиотечного червя Грейнджер. Флоренс, немедленно отрываясь от чтения, поднимала на него карий взгляд, горящий возмущением, и давала подзатыльник все той же Трансфигурацией. А он тихо смеялся и привлекал ее к себе, думая о том, что не сможет без нее жить. Она, не зная об этом, ворчала для вида минут пять, но потом прикрывала глаза и осторожно переплетала их холодные пальцы. А ему было слишком жарко от бархата ее бледной кожи, от обволакивающего аромата волнистых волос и обжигающей близости. Флоренс никогда не заговаривала о его похождениях в женские постели, но явно не одобряла. А он, видя ее после бурного визита к очередной красотке, испытывал мучительное чувство вины, которое стучало в висках монотонными молоточками. Она, бросая на него короткий испытующий взгляд, как-то разочарованно качала головой и вновь утыкалась в книгу, и отсветы яркого пламени зарывались в темные волосы. Он чувствовал себя предателем. Но после того декабрьского дня, который, как спустя десяток лет признавался Блейзу Драко, стал одним из значимых в его жизни, Малфой понял, что нашел свое место. Место между стеллажами за укромным библиотечным столом, под раскидистой ивой на тенистом берегу озера, в заброшенном кабинете в хрустальные душистые ночи. Рядом с ней он терял сон и обретал спокойствие, как корабль в тихой гавани. Он сходил с ума. Точнее, уже сошел. Окончательно слетел с катушек.
***
Хрипловатая мелодия расстроенного пианино сливалась с заунывной дробью осеннего дождя, который монотонно и плаксиво стучал по мутным оконным стеклам Гриммо двенадцать. Гарри, глухо вздохнув, повернулся на скрипучем диванчике со сломанными пружинами и открыл глаза. В ногах сбился старый, пропахший мышами плед, а с когда-то изысканного торшера с хрустальными нитями стекляруса свисали клочья пыли. Гермиона, конечно, привела пару комнат в божеский вид, чтобы можно было спать, но затхлость и спертый запах этого мрачного поместья ощущались буквально кожей. Они торчали тут полтора месяца, а никаких сдвигов не было. Их поимкой занималась почти вся Магическая Британия, а они тут играли собачий вальс, ели отвратительную пригорелую кашу Кикимера (наверняка, домовик так расстарался, чтобы вволю угодить молодому хозяину и ехидно посмеяться над его скривившейся рожей) и спали едва ли не сутки напролет. Рон начал курить, и теперь Гермиона ругалась и орала на него втрое больше обычного. Стены этой пыльной гостиной пропитались противным запахом дешевого и до смерти вонючего табака, и бухтящий ругательства себе под нос Кикимер попытался перебить его отвратительными духами его обожаемой покойной госпожи. Когда Гарри закашлялся и пригрозил разбить этот флакон со старинным распылителем к Мерлиновым чертям, то Кикимер отчаянно завопил, неистово прижимая к себе драгоценную вонючую склянку, что не позволит щенку Поттеру уничтожить этот редчайший образец парижской парфюмерии времен Марии-Антуанетты. Как это сокровище сохранилось, Гарри спрашивать не стал, просто молча отправил флакон в небытие. Целую неделю они ели горелую, невыносимо пересоленую и перченую тыквенную кашу. Гермиона попыталась что-то приготовить, но Рон по секрету сообщил Гарри, что лучше отправится в мир иной от голода или стряпни обиженного Кикимера, но суп Грейнджер ни за что не рискнет съесть. В моменты перемирий друзей Гарри слушал, как Рональд отчаянно пытался сыграть бетховенского «Сурка», а Гермиона тяжко вздыхала. Однажды, когда Рон спросил, почему нет кошачьего вальса, то подруга отвесила ему крепкий подзатыльник нотной тетрадью брата Сириуса. Так и жили.
И вот сейчас он смотрел на то, как нежно улыбающаяся Гермиона осторожно касается носом плеча Рона, а из-под ее рук вылетает хрипловатая, но задумчивая и проникновенная мелодия. А тот смотрит на нее так наивно и с таким неподдельным восхищением, что Гарри невольно расплылся в улыбке. Он прикрыл глаза отяжелевшими веками, рисуя в затуманенном воображении блаженно приятную картину. Тихая квартирка на окраине Лондона, светлое фортепиано, ваза с белыми лилиями и Флоренс рядом. Сидит, чуть склонив голову, и темные волосы каскадом спадают на спину. Длинные пальцы порхают над клавишами, и в чистом воздухе струится звонкая переливчатая мелодия. У Гарри не такие руки, у него обычные. Вот у Малфоя длинные, почти паучьи пальцы — он, несомненно, с детства играет на фортепиано. Мысль о Малфое вселила в молодого человека бушующую в груди ярость, которая превратилась в пульсирующую головную боль. Одна картинка из прошлого, как он касается своими грязными, омытыми кровью невинных людей руками той, которая и смотреть не должна на убийцу, вызвала раздирающую боль глубоко внутри. Гарри знал, что она любит Малфоя. Знал это по тому, как холодно и отчаянно она защищала его, по тем полным тоски взглядам, которые она бросала на него в коридорах и зельеварении, когда думала, что никто не видит. Этой зимой он увидел, как в пустом промерзшем коридоре она подняла черную мужскую перчатку из дорогой итальянской кожи, как она посмотрела на нее. Уже тогда Гарри понял, что не получит и десятой части подобного взгляда. Она, мимолетно вдохнув запах перчатки, убрала ее в сумку. Тогда гриффиндорец почувствовал, как от сердца с болезненным треском отломился кровоточащий кусок.
Но и тот факт, что Малфой стал одним из них, вселял слабую надежду, что после войны отношения с девушкой у гриффиндорца наладятся. Сейчас Флоренс была в безопасности, и будет там до конца. Гарри позаботится. Ради их будущего, их светлой долгой жизни, их счастья. Его безграничной любви хватит на двоих, он сделает все, чтобы она чувствовала себя рядом с ним защищенной, безмятежной и любимой. Большего Гарри не нужно, лишь бы поскорее все это закончилось. Закончился этот мрак, нависший над всеми и разделяющий судьбы.
***
Ноябрь выдался сырым, с промозглым ветром и тяжелой влагой в сером воздухе. Не было такого холода, как в том году, но погода стояла необычайно омерзительная. Заунывный вихрь раскачивал скрипучие вишни в соседских садах, взметая стайки прелых гнилых листьев, по крышам барабанил противный моросящий дождь. Трава в палисаднике давно пожухла, смешавшись с грязью, завяли георгины и от ветра поломались чайные розы. В небольших окнах крошечного полуразрушенного дома горели огоньки бледных свечей, отбрасывающих блики на подоконники. Старая дверь протяжно заскрипела, и в пронизывающую осеннюю темноту выскользнула тонкая фигурка с белой шалью на плечах.
Флоренс вдохнула чуткий дрожащий воздух, раздувая ноздри, и зябко поежилась. Холодно. Старый джемпер матери, который она нашла среди старых вещей, совсем не греет, а бесполезная шаль только колется. Ветер растрепал небрежно забранные волосы, облепляя ими болезненное лицо, а глаза заслезились от колкой прохлады, пахнущей осенней затхлостью и речной тиной. Неприятно и как-то мерзко.
У соседей слева в доме послышался шум. Не в первый раз — там жила супружеская пара бальзаковского возраста, и муж, регулярно прикладывающийся к бутылке, нередко поколачивал свою жену — худенькую маленькую женщину с жидкими волосами и огромными выцветшими глазами, все время одетую в одно и то же мешковатое серое платье. Так что порой по ночам оттуда доносились жалостные крики и грязная пьяная ругань. Остальные соседи с завидной частотой писали заявления в полицию, но жена отмалчивалась и залечивала следы от побоев, а ее благоверный лишь разводил ручищами и, не подбирая выражений, убеждал стражей порядка, что у них с Мэгги полное взаимопонимание и любовь. Флоренс было жаль эту женщину — она была добра к ней, угощая домашними пирогами и пастушьей запеканкой. Она явно заслуживала большего.
Но в этот раз вместо криков послышался странный грохот ломаемой мебели и звон битой посуды. Девушка, нахмурившись, стала пробираться через лужи хлюпающей грязи к тонкому металлическому забору, увитому жесткими стеблями дикого винограда. Пронзительный женский крик, в оконных стеклах отразилась ослепительная ядовито-зеленая вспышка, и все смолкло.
Флоренс похолодела. Она засунула пальцы в карман джинсов, нащупала палочку и стиснула ее до боли в костяшках. В ноябрьской мгле растворились размытые черные силуэты, и молодая волшебница попятилась к дому. Завывал дикий ветер, с треском ломая мощные ветви бука и вишен, забарабанил холодный дождь. Темнота словно сгущалась, странным дымом окутывая все вокруг, заставляя в панике задыхаться. Все защитные заклятия должны работать. Девушка не успела поднять дрожащую руку с палочкой, как с хлипким скрежетом хлопнула калитка. Явно не от ветра. Хруст веток на земле.