— Я тебе должен сказать «спасибо» за то, что стою здесь?
Голос тихий, но резкий и холодный, с прорывающимися переливами нервозности и чего-то до ужаса прожигающего. А в ночной темноте, искрящейся золотыми огнями, это особенно странно. Флоренс обернулась, облокачиваясь поясницей о металлические прутья моста, ощущая спиной манящую в вечность пустоту. Чуть-чуть перегнуться и… все. Так легко и просто. Лишь бы забыть. Ветер дождливо-прохладный, несет в себе болезненную остроту и горечь расставания с прошлым. С этим прошлым, что стоит сейчас перед ней в неизменном черном пальто, с жесткостью на мраморном лице и лунным блеском в блондинистых волосах. Ничего не екает в груди, нет непреодолимого желания кинуться к нему на шею, расплакаться и рассмеяться одновременно. Нет-нет. Просто легкость и ощущение тихой печали, разбитости от тоски, которая гнетет ее большую часть жизни.
— По-видимому.
Он всматривается в изящные черты, оттененные зеркальным сиянием звезд, в теплую тягучесть медово-карих глаз, в шелковистые завитки кофейных волос, щекочущих бледные скулы. Красивая, вся сотканная из противоречий: одновременно теплая и ледяная в своей неповторимости, невыносимо притягательная и отталкивающая прохладным голосом и словами, слетающими с нежных губ. Она кривовато улыбается, в этой улыбке все: жалость, разочарование, облегчение, мягкость и доброта.
— Почему Поттер согласился сделать это?
Ответ настолько очевиден, что хочется блевануть. Но еще сильнее хочется услышать от нее. Чтобы барабанные перепонки лопнули, чтобы задохнуться и рухнуть прямо на этом проклятом мосту.
— Потому что любит, — равнодушное передергивание плечами, а в глазах — холодная, снежная пустошь.
— А ты?
Тихое хмыканье, щеки полосят едкие ямочки, которые придают ее лицу неповторимую, ехидно-жесткую притягательность.
— Нет.
Вроде облегчение, а вроде и нет.
— А меня?
— Тоже нет.
Ну, хотя бы честно. Но слишком больно. Хочется удариться башкой о витиеватые прутья ограды моста, чтобы кровь и мозги брызнули в разные стороны на мостовой, а тело чтобы медленно и грузно плюхнулось в чернильные, подернутые сверкающей рябью воды Темзы.
— Я перегорела, Малфой. К тому же, это был подростковый запал. И я путалась, терялась, блуждала в дебрях этой жизни, — она говорит непривычно мягко, с нотами сочувствия и какой-то чудаковатой ласки. — Ты был какой-никакой опорой. Но потом мы разошлись, и я поняла многое. Наверное, даже слишком многое.
Из какого-то ночного углового кафе, утопающего в пышных зарослях цветущей вишни и изумрудной зелени плюща, донеслась хрипловатая мелодия. Такие ставили веке в девятнадцатом в граммофоны, и старые пластинки поскрипывали, распространяя в чуткой атмосфере мелодии о жизни, вечности и том, что мучает и гнетет людей все время их существования, от зарождения жизни до того, как обрывисто захлопнется крышка гроба. Но они не в девятнадцатом веке, здесь все гораздо прозаичнее.
— И что ты собираешься делать? — Малфой поражается, что слова вырываются удивительно спокойно и привычно размеренно, словно пару минут назад не обрушились все его сопливые фантазии.
Изящный взмах бровей, тонкие изысканные руки непринужденно складываются на груди, а тонкий профиль очерчивается печальным лунным светом, смешанным с медными искрами городских фонарей.
— Меня приняли в колдомедицинскую академию в Швейцарии, через полтора месяца уеду туда. Надо осваиваться, жить и готовиться к учебе. Говорят, что горный воздух благотворно воздействует на мозговую деятельность…
Малфой фыркнул, а она слабо улыбнулась. У него почти не остается сожалений и сомнений в ее искренности и правильности ее решений. Она права, им нужно прервать этот замкнутый круг, который их не приведет к счастью. Только к развалу жизни, бесконечным метаниям и, в конечном счете, к самым страшным разочарованиям. На его холодную сухую щеку невесомо легла изящная согревающая ладонь с атласной душистой кожей, мягко сияющие глаза проникают в самое нутро его сердца. И сразу так спокойно и хорошо. Как в детстве, когда Драко Малфой не знал ни бед, ни горечи, ни липкой грязи этой жизни.
— Я навсегда останусь твоим другом. Верным и честным, готовым прийти на помощь в любой момент, где бы ты не находился. И мои слова никогда не изменят того, что ты останешься очерками на лучших страницах моей юности, Драко Малфой, — она отняла руку, губы ее тронула грустная улыбка, полная бесконечной дружеской нежности.
Малфой опустил голову, нахмурившись и скривившись от одновременно нахлынувшего облегчения и тоски, которая ослабляет свои путы, сковывающие его мысли и чувства. Друг. Это лучше, чем любовник, возлюбленный или муж. Это гораздо глубже и чище, с ними это на всю жизнь. Он, поддавшись непонятному порыву, крепко и неощутимо скользнул по ее руке своей, затягивая тонкие пальцы в объятия своей льдистой ладони. Музыка из кафе, пронзительная, звенящая и тоскливая, какая-то утонченная, проникает в кровь и все органы, отравляя собой все естество человеческое. Тонкие искусанные губы неуловимо прикасаются к мягкой коже, воздуха катастрофически не хватает. Короткий нервный вдох с ее стороны, сожалеющий и пропитанный утекающими, как песок сквозь пальцы, воспоминаниями. Малфой выпрямился, отпуская хрупкую ладонь. Словил терпкую улыбку, горячий взгляд, сияющий не хуже звезд на вельветовом небе, легкий кивок, момент необъяснимой, щемящей тоски. И все. Хлопок трансгрессии посреди Вестминстерского моста остался самым ярким воспоминанием в жизни Драко Малфоя. Та весенняя пустота, последний чарующий вздох скрипки в кафе и ожидание новой жизни. В которой уже ничего не связывает его с этим манящим обликом из лучшей жизни. Комментарий к Chapter
XXXII
Наша история подошла к концу. Почему наша? Потому что мы с вами, мои дорогие, творили ее вместе. С вами я пережила самые разные моменты своей жизни, и тяжелые, и радостные. Если честно, то мне горько осознавать, что этот фанфик окончен. У меня были попытки и мысли написать продолжение, но теперь мне хочется, чтобы каждый читатель продолжил эту историю по-своему. Я люблю вас!
====== Chapter XXXIII ======
Комментарий к Chapter
XXXIII
С Наступающим, мои дорогие читатели! Иногда бывает очень-очень сложно понять, с какой скоростью летят годы, а еще сложнее — осознать, что стареешь, а некоторые вещи остаются неизменными. У тебя постепенно угасает страсть к жизни, ты больше не гуляешь ночами напролет по ночному городу в ожидании рассвета, не хохочешь до слез в компании университетских друзей, не пытаешься успеть все на свете и больше не хочешь дотянуться до самой большой и сверкающей звезды. Осознание всего этого приходит лишь тогда, когда попадаешь туда, где на протяжении столетий цветет волшебная юность, где рождаются самые безумные по своей гениальности идеи и где маленькие люди совершают поступки, на которые не осмеливаются прославленные великовозрастные храбрецы. Ты думаешь, что знаешь все обо всем, но оказываются, что эти желторотые птенцы с горящими глазами смыслят в жизни побольше твоего. Когда Флоренс Уайлд покинула Англию и уехала на учебу в Швейцарию, перед ней приветливо расстелилась широкая ровная дорога в светлое будущее, которое звало ее после окончания Академии Высшей Колдомедицины. За спиной осталось все, от чего Флоренс так старательно бежала: разбитые мечты, загубленная молодость, оттиск войны, заржавевшее счастье, оказавшееся отвратительно коротким. Там остались преданные друзья, родные места и радостные воспоминания, но вместе с ними тяжким камнем сгинули в Англии реки крови пополам со слезами, обгорелые тени ночных кошмаров, застывшие осколки ужаса и груз бессильной тоски. Шесть лет усердной учебы, семинары с величайшими колдомедиками современности, изнурительные часы сложнейшей практики, бесконечные лекции, бесчисленные толстые папки с конспектами, латынь, арабский и греческий за два года в совершенстве, бессонные ночи за десятками иностранных справочников, зубрежка и практика, практика и зубрежка… Все это стоило того, чтобы Флоренс начали прочить головокружительную карьеру талантливого целителя, которого ожидает мировая слава. Ближе к концу обучения, после поездок с такими же избранными счастливчиками во Францию, Австралию и Германию, на девушку посыпались предложения из именитых магических клиник. Но Флоренс выбрала еще три года учебы в Академии. Из Британии приходили письма, сначала чуть ли не два раза в неделю, а потом, когда ответы поступали сухие и короткие или вовсе не поступали, все реже и реже. На восьмом году учебы Флоренс уже привыкла, что почта бывает раз в месяц-полтора, и то, только от Гермионы. Но на это было как-то все равно. Грейнджер стала Уизли уже через полгода после окончания войны, звала на бракосочетание в качестве подружки невесты. Флоренс не поехала. Ее передергивало от одной только мысли о возвращении в страну, где произошли самые страшные события ее жизни, надломившие внутренний стержень и оставившие после себя мерзкий липкий след, который не в силах стереть даже время. Нет, точно нет. Там ее ждал Гарри, который все еще на что-то надеялся, а ей совсем не хотелось в очередной раз причинять ему боль. Там жили воспоминания, возвращаться к которым совсем не хотелось. Через три года после свадьбы Рона и Гермионы все британские печатные издания пестрели заголовками о необычайно значимом торжестве — сочетании браком двух наследников аристократических родов Малфой и Гринграсс. Однокурсницы-соотечественницы в редкие минуты отдыха шептались и хихикали, перемывая косточки невесте, восхищаясь ледяной красотой жениха и мечтая о таком же, как у Астории, свадебном платье. Только вряд ли эти милые девушки знали, что только одна жемчужина, множеством которых был расшит лиф, стоила, как годовая стипендия трех отличниц. Флоренс тогда только печально улыбнулась, что Малфой женился на той, которая обрекла ее на такой кошмар, который невозможно себе вообразить даже ненадолго. Девушка тогда поборола искушение черкнуть Малфою пару строк и сумела отделаться от мыслей, терзающих ее лезвиями из раскаленного ржавого железа. Еще через год Гермиона написала, что Гарри женится на Джинни Уизли. Флоренс с облегчением выдохнула и отправила молодоженам коробку вкуснейшего шоколада. Счастливая Джинни, которая искренне любила свою старшую подругу, стала чаще ей писать, хоть и продлился этот душевный порыв не слишком долго. Вскоре начали рождаться дети, но и это не смогло вызвать в душе Флоренс желания приехать в Англию хотя бы ненадолго. Жизнь текла своим чередом. У Флоренс было достаточно товарищей, с которыми здорово было встретиться после учебного дня в каком-нибудь кафе-мороженом и потрещать о последних новостях, дружно поскучать на истории Травологии или часами просиживать в библиотеке над головоломным переводом рецепта старинного эликсира. Несколько раз собиралась компания студентов разных возрастов и в летние каникулы отправлялась то в горную экспедицию, то в тихий приморский городок где-нибудь в Европе, то в путешествие по румынским и чешским замкам, где водились дементоры, призраки колдунов и остальная нечисть. Было неплохо. С личной жизнью у Флоренс как-то не ладилось. Не то чтобы она сильно жаждала вступить в отношения, но порой, когда вся компания разбивалась на влюбленные пары, ей хотелось куда-нибудь исчезнуть. Когда в каждом углу натыкаешься на сладко воркующих голубков и застаешь некоторых в самый неподходящий горячий момент, невольно испытываешь желание или покинуть Галактику, или, как и подобает старосте курса, хорошенько отчитать нарушителей порядка. Впрочем, ухажеров у Флоренс хватало. У нее, с годами ставшей еще красивее, не было проблем с выбором: хоть самый умный парень из старшего потока с блестящими перспективами, хоть харизматичный шутник с хорошо подвешенным языком, хоть талантливый молодой аспирант, хоть один из первых красавцев Академии… все они проявляли интерес в той или иной степени, но почему-то никто и ничего не трогало сердца Флоренс. Почтенные пожилые преподаватели, конечно, желали ей только самого лучшего, но все же изрядно надоедали, призывая ее не медлить с браком, тем более, что у нее такой богатый выбор. Большинство намекало на Майка Джеймса, которому уже предложили работу в Штатах и который казался наиболее подходящей партией для Флоренс: и карьера у обоих при подобном «сотрудничестве» пойдет в гору, и семья будет. Но с ним тоже не сложилось. Это было невозможно — похоронить в памяти весь ужас, случившийся всего несколько лет назад, и зажить нормальной жизнью, как будто ничего не было. Флоренс шарахалась от каждого, кто во время поцелуя опускал руки все ниже и ниже, и без объяснения причин бросала очередного молодого человека. Нет, она нисколько не осуждала этих ребят, потому что знала, что физический контакт — это абсолютно естественно для молодости, и в целом никогда не видела ни в каком сексе ничего плохого. Но стоило только парню, который был ей симпатичен, даже нравился, с которым было, о чем поболтать, который классно целовался и был искренен в своих чувствах, сделать шаг к чему-то большему, моментально рушилось все. Слишком уж врезались в память Флоренс ледяные мерзкие руки Нотта, подернутые маслянистой пеленой свинячьи глазки Селвина и десяток других бесформенных отвратительных потных тел. Это не смывалось ни временем, ни ледяным душем, ни интересом к другим мужчинам. Многие ее новоявленные бывшие пытались выяснить в чем дело, но ни одна попытка не увенчивалась успехом — Флоренс просто молчала или врала что-то не слишком правдоподобное. И годы определили лишь одно: ей никто не нужен. Ей совершенно не хотелось ни любви, ни отношений, ни крепкой счастливой семьи, о которой так мечтали многие ее однокурсницы и подруги. Она никого не любила, ничего не вспоминала, ни о чем не жалела. Флоренс яростно вгрызалась в знания, за две ночи прочитывала гигантские энциклопедии, часами, без перерывов, просиживала над составлением новых рецептов, в каникулы не вылезала из лабораторий, посвятила несколько лет углубленному изучению алхимии; к концу основного обучения предоставила руководству несколько диссертаций, которые удостоились блестящих оценок и высоких похвал. На дополнительном курсе обучения она уже читала лекции в Англии и Штатах, полгода училась в Италии, в усовершенствованных лабораториях шестнадцатого века, на последнем курсе постигала самые вершины целительского искусства. После выпуска из Академии начались годы работы за рубежом. Головокружительный успех, публикация научных работ в самых уважаемых изданиях, бесконечная практика, сотрудничество с мировыми клиниками, сложнейшие пациенты, успехи и неудачи, запутанные пути к разрешению загадок… Все это приносило сухое удовлетворение. Когда Флоренс уезжала из Швейцарии, в глубине души она надеялась, что обретет радость жизни во всем этом. «Все это» наступило, но особенного счастья не принесло. У нее было уважение, признание, благодарность пациентов, необъятная масса возможностей, неограниченность в финансах. Но не было чего-то, что бы принесло полное удовольствие от того, что делаешь. Флоренс было тридцать два, когда она впервые за пятнадцать лет вернулась в родную страну. Тихо, никому не сообщив, но и ничего не утаивая. Она не любила Лондон. Его чопорная суетливость, серо-алая мрачность, постные лица прохожих и монотонность пасмурного дымчатого неба — все это зажимало в ледяные тиски нутро, жаждущее свободы. Молодая женщина едко улыбнулась самой себе, опустила голову и коротко нахмурилась. Годы летят, а ничего не меняется. Лондон по-прежнему чужой и холодный. И вновь — ночь, Вестминстерский мост, запах дождя и больных воспоминаний. Мокрый асфальт отражал золотистые огни фонарей и автомобильных фар. Яркие подсветки сотен магазинов очерчивали темные силуэты многочисленных туристов-романтиков. Пахло влажной листвой лип, растущих в парке на набережной, петуниями в городских вазонах и неуловимой грустью дождя. На вельветово-чернильном небе тихо шептались крупные хрустальные звезды, покоящиеся под ажурной лунной шалью. А еще в воздухе витала насыщенная сладость ягод, медовая пряность диких трав и благоухание сельских роз. Так пахнет от фермеров и жителей пригорода, которые часто наведываются в Лондон. Флоренс решила остаться в Британии на месяц. На календаре было третье августа две тысяча тринадцатого года, когда в окно съемной квартиры постучался великолепный черный филин, цепко держащий в клюве большой пергаментный конверт, подписанный изумрудными чернилами. В груди у Флоренс встрепенулось что-то далекое и сладостно-щемящее, когда ее дрожащие длинные пальцы распечатывали письмо и касались большой цветной печати с большим величественным гербом.