Еще одно событие, более локального масштаба, знаменует собой начало учебного года в Школе: руководителем учебного заведения становится Жан Ипполит. В те времена это крупная фигура французской философии, один из тех, кто действительно будет иметь значение для Деррида и кто одним из первых поймет его философский потенциал. Поступив в ВНШ в том же году, что Жан-Поль Сартр и Раймон Арон, Жан Ипполит становится одним из пропагандистов Гегеля во Франции. В 1930-х годах он слушал знаменитые лекции Александра Кожева о «Феноменологии духа», а потом сам взялся переводить и тщательно комментировать это фундаментальное произведение. Среди учеников Ипполита, долгое время работавшего преподавателем подготовительных курсов в лицее Генриха IV, были Жиль Делез и Мишель Фуко. Встав во главе Высшей нормальной школы, он хочет вернуть философии ее почетное место в ряду других гуманитарных наук. Но его темперамент не позволит ему в должной мере осуществить задуманное.
Главный собеседник Деррида в 1954/55 учебном году – это, конечно, Альтюссер. Жаки, боящийся агрегации не меньше, чем вступительного конкурса в Школу, хочет просто работать и следовать советам, которые ему дают. Для первого сочинения, которое требует от него «кайман», он составляет методичные заметки о Фрейде. Потом в длинном тексте, написанном в весьма личном стиле, он впервые пытается сопрячь психоанализ с философией:
Когда бессознательное перестает быть сожалением философии, оно становится всего лишь ее раскаянием. Она же в качестве себя самой и в своем собственном виде движется между разных родов прозрачного: умопостигаемых идей, «априорных» понятий, непосредственных данных сознания, чистых значений. И все же бессознательное – не просто спутанность или непрозрачность. Прежде всего это смесь[160].
Отметка, которую Альтюссер ставит на первой странице работы, безапелляционна – 7/20. Конечно, она поставлена всего лишь для ориентировки. Главное – это комментарии в виде письма на четырех страницах, написанного в очень теплом тоне:
Деррида, мы вместе разберем детали этого задания. У него нет ни единого шанса «пройти» агрегацию. Я не ставлю под вопрос качество твоих знаний, владение понятиями или философскую ценность твоей мысли. Но на конкурсе их «признают» только в том случае, если ты осуществишь радикальное «обращение» в изложении и выражении. Теперешние твои затруднения суть следствие года, посвященного чтению и осмыслению Гуссерля, который, повторяю, для комиссии не является «знакомым мыслителем».
С точки зрения Альтюссера, еще важнее, чтобы Деррида усвоил «тот прием, который позволяет написать любое сочинение»: «В твоем задании хорошо видно, что твои враги заранее осуждены, это слишком заметно, то есть с самого начала шансы не равны. Это осуждение нужно выполнить по форме идеального судопроизводства, то есть философской риторики». И все-таки в заключение Альтюссер подбадривает: «Хватит пока упреков. Я должен был тебе их высказать. Добавлю, что, по моему мнению, ты можешь услышать их сегодня, чтобы не заслужить их… завтра».
Комментарии к следующему сочинению на тему «объяснение через простое» явно более положительные. Хотя Альтюссер критикует введение, он полагает, что «линия Декарт – Лейбниц – Кант развита превосходно. (Непринужденность и уверенность твоих выкладок вообще растут по мере того, как ты продвигаешься в своих занятиях!)» Но он все же рекомендует ему избегать длиннот: «Не будь слишком уж почтительным к классическим философиям».
В этот период Деррида разрывается между необходимостью готовиться к конкурсу и своей все большей увлеченностью Хайдеггером, уже довольно заметной в дипломной работе о Гуссерле. Хотя Жан Бофре читает порой лекции в Школе, он никогда не ссылается в них на Хайдеггера, главным французским представителем которого он, однако, является. Поэтому именно вместе с Жераром Гранелем, уже прошедшим агрегацию, но постоянно бывающим на улице Ульм, Деррида начинает заниматься Хайдеггером, читая его на немецком. Гранель, занимающий по отношению к нему «довольно-таки покровительственную» позицию, входит в небольшую группу «редких аристократов, посвященных в Хайдеггера», которые его одновременно притягивают и раздражают. Об этом Деррида вспомнит в связи со смертью Гранеля: «Я мог легко испугаться практически кого угодно, но особенно пугался его, порой до оцепенения. Перед ним я всегда чувствовал себя каким-то простолюдином французской культуры и философии в целом»[161].