Выбрать главу

Шаги возвратились, тихие, еще более тихие, чем прежде. Я не знал, чьи это были шаги, но был убежден, что они те же. Что-то во мне знало, ухо отметило необычность, о которой я не думал, и запомнило: один шаг был осторожен, второй неслышен или, может быть, слышен лишь потому, что было невозможно себе представить кого-то идущим на одной ноге, и мое воображение дополняло этот второй, несуществующий шаг. Ночного сторожа не было слышно, что за одноногий дух поднялся спозаранку?

Шаги стихли у ворот, тот – воплощенный, тихий и осторожный, и мой – воображаемый, беззвучный.

Повернувшись, я ждал. Они стали касаться меня, навязались мне дрожью. Ведь я мог еще подойти к воротам и толкнуть засов, а не сделал этого. Мог прислониться к источенному червями косяку и уловить – дышит ли этот некто или же улетел и растворился во тьме. Я ждал, помогая случаю невмешательством.

На улице прозвучали другие шаги, частые, торопливые и запыхавшиеся. Присоединится ли к ним одноногий или его больше нет?

Ворота отворились, и кто-то вошел.

Встал на каменную плиту у входа и прислонился спиной к широким доскам, словно бы обессилев или же решив придержать их, чтоб не открывались. Это было бессознательное и ненужное движение, хрупкое мелкое тело не смогло бы никого удержать.

Тени двух деревьев лежали у входа, он встал в расщелине света, осужденный, чуждый, выставленный напоказ всем, а ему, конечно же, хотелось бы исчезнуть в густой тьме. Однако он не смел пошевелить пальцем, шаги промчались мимо ворот, простучали по мостовой и стихли у поворота в ущелье, здесь стоит караул арнаутов, наверняка преследователи расспрашивали о человеке, что ждал, распятый, в воротах. И я и он знали, что погоня вернется.

Мы смотрели друг на друга, неподвижные на своих местах, и молчали. Через все пространство сада я видел на каменной плите входа его босую ступню и белевшее в свете стены лицо. В этом белом лице, в беспомощно раскинутых руках, в молчании лежал ужас ожидания.

Я не двигался, не произнес ни слова, чтоб не нарушить волнующую игру. Наше положение становилось все более невозможным, ожидание все более напряженным. Я чувствовал, что вовлечен в нечто необыкновенное, тяжкое и жестокое, я не знал, кто из них жесток, тот ли, кто спасается, или тот, кто преследует, тогда это не было для меня важно, погоня издавала запах крови и смерти, и все решалось у меня на глазах. В кровавый узел сплелась сама жизнь, может быть, слишком сильно, туго, слишком близко, грубо говоря, но всегда одинаково, во всех малых и больших преследованиях, которым нет конца. Я не был ни на одной из сторон, но положение занимал исключительно важное. Вызывало тревогу, что я мог оказаться судьей и лишь одним, произнесенным вслух словом все рассудить. Судьба этого человека находилась в моих руках, я был его судьбой, и никогда я не ощущал в себе столько силы. Я не выдал его, а одно только невинное слово привета или тихий кашель могли его погубить, не потому, что его глаза, которых я со своего места как следует и не видел, наверняка умоляли о милости, и не потому, что, может быть, это было несправедливостью, – я хотел продолжения игры, хотел быть зрителем и свидетелем, ужаснувшимся и смятенным.

Преследователи возвращались – теперь не бегом, шагом, – сбитые с толку, разъяренные, потому что все запуталось, они не были больше только преследователями, но стали виновниками: его спасение означало для них наказание. Ничего нельзя было решить мирно, исход неминуемо должен был быть скверным, как бы он ни выглядел.

Все мы, включившиеся в эту игру, молчали – я, преследуемый и преследователи. Лишь караульные арнауты на плотине в ущелье пели заунывную песню своей родины, и эта чужеземная песнь печали, похожая на дикий стон, делала наше молчание еще более тяжким.

Шаги приближались, тихие и нерешительные, я принялся следить за ними с глубоким напряжением, став немного и преследуемым и преследователем, ибо не был ни тем, ни другим, я страстно желал, чтоб его поймали и чтоб он убежал, во мне странным образом смешивались боязнь за беглеца и желание указать возгласом, где он, и все это доставляло мучительное наслаждение.

Погоня остановилась у ворот, у меня перехватило дыхание, с нетерпением, заполненным ударами крови, воспринимал я этот миг, в который решалась и моя судьба.

Беглец, наверное, тоже перестал дышать, тонкая доска отделяла его от погони, расстояние меньше пяди, но находились они далеко, словно отделенные друг от друга горами, они – незнанием, он – надеждой. Руки его по-прежнему были раскинуты в стороны, лицо светилось, словно намазанное фосфором. От волнения у меня перед глазами стали расплываться ветви его рук и ног, а белое лицо осталось символом ужаса.

А что, если они откроют ворота и войдут? А что, если он поскользнется на гладком камне, выдав себя? А что, если меня одолеет кашель от волнения и тем самым я призову их? Мгновение я сопротивлялся, два отчаянных чувства боролись во мне. Их было больше, и они стояли лицом к лицу. Это означало бы конец для него, они кинулись бы на него, жестоко, озлобленные своим страхом и раздосадованные упущенным, обрадованные тем, что он нашелся. Я бы смотрел, раздавленный финалом, и умолял бы их лишь уйти из сада текии. Но в тот же миг я чувствовал себя преследуемым, это было дело случая, ведь могло получиться так, что я оказался бы преследователем, и, возможно, не так уж случайно это вышло бы. Я видел его и желал, чтобы невидимые люди ушли от ворот во избежание печального конца. Мне чудилось, будто мое желание помогает человеку, столь беспомощно защищающему свою жизнь, дает ему какие-то шансы на счастье.

И в самом деле, словно бы моя воля оказала свое действие, шаги удалились и растерянно замерли, кто-то сомневался – стоит ли попробовать, они могли еще вернуться, но нет, пошли по улице, обратно в город.

Человек продолжал оставаться в том же положении, но его оцепенение наверняка проходило, и чем дальше удалялись шаги, тем меньше становилось у него сил.

Хорошо, что так окончилось. Если б они схватили его, стали бить в моем присутствии, жестокая расправа врезалась бы мне в память, позже пришло бы раскаяние в том, что какой-то миг я был готов его выдать и что эта охота на человека доставляла мне удовольствие, пусть болезненное, но удовольствие. Теперь, же, даже если оно появится, это раскаяние, оно будет более слабым.

Я не думал о том, кто прав, кто виноват, меня это вовсе не касалось, пусть люди сами разбираются в своих делах, и вина обнаруживается без труда, а справедливость – это право делать то, что, по нашему мнению, нужно сделать, и тогда справедливостью может оказаться все. И несправедливостью также. Пока я ничего не знаю, нет и определения, и я не хочу вмешиваться. Правда, я уже вмешался своим молчанием, но оно не опровергает меня, я всегда могу оправдать его причинами, которые для меня будут самыми удобными, если я узнаю правду.

Предоставляя человека самому себе, я направился к дому, теперь он может поступать, как ему угодно. Погоня миновала, пусть он идет своим путем. Я смотрел прямо перед собой, в песок тропинки и зеленую кайму травы, чтобы отключиться, разорвать те тонкие нити, что связывали нас за мгновение до этого, пусть остается только то, что есть, неизвестный, с которым не скрещивается ни мой взгляд, ни мой путь. Однако, даже не глядя, я различал белизну его рубахи и белизну лица, может быть, видел внутренним взором, как он опустил руки и сомкнул ноги, он не напрягался больше и не был сгустком трепещущих нервов, которые оживают лишь в ту минуту, когда решается, чему быть – жизни или смерти, но человек уже освобожден от мгновенного мучения, освобожден для мысли о том, что его ждет. Ибо, я понимал, ничто еще не решено между ним и его преследователями, но лишь продолжено, отодвинуто на неопределенное время, может быть, на следующий миг, поскольку ему суждено было бежать, а им – ловить его. Потом мне почудилось, будто он поднял руку, нерешительно, едва отделив ее от тела, словно бы желая остановить меня, что-то сказать мне, склонить меня вмешаться в его судьбу. Не знаю, видел ли я это и в самом ли деле он это сделал или же я угадал движение, которое он мог, должен был сделать… Я не остановился, я не желал больше ни во что вмешиваться. Я вошел в дом и повернул за собой ключ в заржавевшем замке.