Ольга Алексеевна предлагает Георгию Ивановичу небольшую темную фотографию. На ней снят в походной палатке за походным же письменным столом доктор Иван Петрович в полковничьем полевом мундире. Лицо у него усталое, со складкой заботы на лбу, с коротко подбритыми опущенными усами. Он вскинул голову и смотрит строго прямо в объектив. У отдернутой полы палатки стоит санитар, судя по погонам и по белой повязке с крестом. Он бородат, широкоскул и суров, смотрит на доктора с доброй улыбкой.
Несмотря на плохое качество фотографии, нетрудно узнать в санитаре самаркандского переводчика и проводника путешественников Алаярбека Даниарбека.
— Письмо из действующей армии из Золотой Липы из Галиции. Так слушайте:
«Чудеса в другом. Помнишь нашего неугомонного, сверхрасторопного джигита Алаярбека? Он поступил в госпиталь, раненный под Перемышлем. Туземцев из Туркестана, копавших окопы, атаковали гонведы. Побили безоружных. Разве лопатами отобьешься от драгунских шашек? И какое безобразие! Подставляют безоружных под удар новейшей, вооруженной до зубов армии. Теперь Алаярбек командует у меня палаточным городком. Но самое поразительное: у меня в госпитале старшим конюхом в обозе санитарных бричек, кто бы подумал, некий Парда, один из шайки того самого «Робина Гуда». Он попал в госпиталь тоже из отряда тыловых рабочих. Встретились, как с родным. Он объяснил, что попал в «рабочие», когда всех «подстригали под одну гребенку» в Заамине. Ему больше сорока. Его брать не должны были, но он не протестовал, чтобы не докопались до его прошлого. «Лучше кетмень в руках, чем колодки на ногах. Земляки со мной ладят, а я с ними».
— Вот какие письма приходят с фронта… Это ты, Баба-Калан? Иди садись за стол.
Но прежде чем сесть, мальчик протянул «Экстренный выпуск».
— Все на улице кричат… Мальчишки бегут: «Взят город Пердамыш! Победа!» Народ собрался на площади, все кричат «Ура!»
— Интересно! Что за название?
— Да, это пала крепость Перемышль в Галиции, — заметил пан Владислав. — Разгром австро-венгров полный.
— Теперь наши ура-патриоты полезут на стенку, — пробормотал Георгий Иванович. — «Николашка» зазнается. От спеси лопнет.
Безмолвно Ольга Алексеевна поднялась из-за самовара и ушла в гостиную. Через минуту полились волшебные звуки.
— Чудесный голос, — проговорил пан Владислав.
— Ария Розины… «Севильский цирюльник». Ольга Алексеевна волнуется. Да ведь госпиталь Ивана Петровича именно под Перемышлем.
Музыка прервалась. Голосом конферансье Катя провозглашает:
— Письмо Татьяны из «Евгения Онегина».
Ольга Алексеевна готовится к благотворительному концерту, весь сбор которого предназначался для раненых воинов.
— Завтра мне петь под целый оркестр… Венский оркестр, — сообщает сна, вернувшись к столу, — из военнопленных австрийцев, С разрешения губернатора Самаркандской области организован при Военном собрании струнный ансамбль на двести музыкантов.
— Мадам, — галантно говорит пан Владислав, — «экстренный выпуск» прервал на самом интересном месте письмо Ивана Петровича…
— Ах, да! — она взяла со стола письмо и начала читать:
— «У нас фронт. В каких условиях мы тут живем? В сносных. Думаю о вас. «Я возжег свечу, озарившую ночь, и горю мыслями, как свеча». Это из Низами… Да, Жан, по своему обыкновению, беседует даже в полевой палатке под пулями с поэтами Востока. Смотрите: «Теперь из Эль Серраха: «Я на ложе из змей сплю, положив голову в костер. Погружен в бездну мрака. Ужас в сердце и тьма в глазах». Да мы, как говорит мой начальник палаток Алаярбек: «Мы есть воробышек! Смерть-ястреб ждет».
Да, Жан в последние годы все изучал арабский и персидский. И переводил стихи для собственного удовольствия.
— Живописует Иван Петрович здорово. А может быть, и лучше стихами. По крайней мере, военная цензура не придерется.
Георгия Ивановича совсем не узнать. Он совсем не похож на того дервиша, что когда-то сиживал за этим столом. На мгновение он отрывается и напоминает:
— А в Питере там все, наверное, с ума посходили из-за Перемышля. Черт знает, что такое.
— Да, в письме, что вы привезли, тоже есть об этом. Студенты университета и институтов рвутся на войну. Идут в вольноопределяющиеся. И Алеша пошел бы, хоть он и освобожден как уроженец Туркестана от воинской повинности. Но он очень близорук и… волей неволей остается на берегу этого шовинистического потока.
— Что и говорить. «Дым отечества нам сладок и приятен». А в Швейцарии сейчас тысячи, десятки тысяч русских. Они борются за «сохранение нелегальной партии» за пределами досягаемости самодержавия. У нас крепкая организационная база. И мы там в относительной безопасности от яда шовинизма, но каково тем, кто здесь… Тут не слишком «поработаешь» в условиях военного времени. Малейший провал и… конец.