— Чепуха! В экипаж с почтой? Да где ты, Просин, был… Где твои глаза? Человек — не мышь! Залез в казенную почту?! А ты и уши развесил…
— Никак нет-с, ваше высокоблагородие… Приехали, а он, туземец то ись, из-под тюков… шасть в сторону. Хорошо, здеся рабочие парни оказались. Я им: «Держите, не пущайте!» А сам в участок. Да там никого, кроме дежурного. Приказам своим загружать, а сам сюда. Молодцы, ребята! Держите его, анархиста! Сейчас отведем. Да вон, кажись, и сам Евгений Осипович, жандармское начальство.
Но серая с серебром жандармская фуражка все еще металась взад-вперед, затертая толпой…
— Ладно, пошли… Эй, расступись!
— Куда! — вдруг резко возразил один рабочий.
— Никуда он не пойдет! — буркнул другой.
— Это еще что за новости? — поперхнулся полицейский. — Приказано вам! Ведите!
Вмешался доктор:
— Да это… э… Султан-ходжа, мой дворник. Чего ты тут делаешь? Чего на вокзал приехал? Господи, какая глупость!
— Я, таксыр, к вам, — крикнул Георгий Иванович. — Я шел — вижу, телега-арба… ноги болят…
Всем своим жалким видом Георгий Иванович показывал, что осознает всю опрометчивость своего поступка.
Но тут не до объяснений. Полицейский Просин, хоть и полуграмотный нижний чин, но проницательности у него хватало.
— Ваше высокородие, вы изволите его знать? Как его, Султана-ходжу?
— Да говорю же, мой дворник. Поливальщик с Михайловской улицы. Говори, Султан-ходжа, зачем сюда приехал? Что у тебя здесь родственники? К сестре, что ли? Или ты от Ольги Алексеевны? Что она передала или записку с тобой прислала?
— Ваше высокородие… хотя бы и дворник… С чего он полез в казенную почту? А ну-ка, показывай, шкура, что у тебя в рукаве? Завсегда они в свой длинный рукав что-то прячут. В халате он чтой-то имеет. А ну, давай… Хочешь в морду?!
— Прекратить! — остановил Иван Петрович полицейского. Кулачищи у Просина пудовые. — Оставь ты его. Я же тебе сказал, это Султан-ходжа, дворник. Идем, Султан-ходжа, на перрон. Там расскажешь.
Полицейский заупрямился:
— Никак нет-с, вашескородие… Позвать господина ротмистра прикажите!
«Положение хуже губернаторского, — мучительно метались в голове мысли. — Чего я боялся? Народ уже около нас толпится. Ребята деповские хоть и понимают, но жандарма боятся. Объявишь им, кто такой Султан-ходжа, Просин сразу за наган схватится…»
Из-под локтя доктора вдруг возникла серая фуражка с форменным гербом:
— Мон папа, пре де дэпо. Папа… Шнелль, — почему-то начал по-французски, а закончил фразу по-немецки Баба-Калан.
— Вот и прекрасно. Пошли, Просин. И вы, деповские, подождите тут с Султан-ходжой, пока разберемся. Просин было запротестовал:
— Куда?
Но непонятный язык, которым изъяснялся Баба-Калан, окончательно сразил полицейского.
К тому же его крайне беспокоил тарантас с почтой. Разгрузка там уже велась полным ходом. Ему показались подозрительными тени, надвигающиеся медленно, но упрямо из-за памятника Анненкову, из-за углов домиков, из-за стволов деревьев.
Просин нерешительно переминался с ноги на ногу, звякнул шпорами:
— Коли он ваш дворник, вы знаете его, ваше высокородие, я побегу. Гляну, что с почтой? Догоню вас. Я мигом.
XII
Седина что хлопок. Одежда ветхая. За порогом буря суровая.
И вихрь нашего счастья запорошил недругов пылью неудачи.
Неожиданный поворот событий! Облегченно вздохнув, доктор быстро бросил:
— Ребята, отведите его в депо.
— Папа, там дядя Бровко уже на «овечке». Скорее надо!
— Идите. Только не бегите. Просин привяжется…
— Папа, а ты?
— Я выйду на перрон. Погляжу. А где Алеша? Шамси? Будем встречать «скорый»…
Группа рабочих с Геологом уже растворились в темноте, а Баба-Калан все еще не уходил.
— А мне можно… в Джуму.
— Категорически нет.
Они вышли на перрон. Скудно освещались тогда станции военного времени. Керосин берегли. Поблескивали рельсы путей. Пахло мазутом.
Вдали, из ворот депо, медленно в белых облаках пара выкатывался паровоз «овечка», низкий, на восьми шевелящихся колесах-лапах. Выползал, словно чудовище из норы, безмолвно, тихо, бросая сноп желтоватого света из одного только бокового фонаря, едва рассеивающего тьму.
В конце перрона множество голосов. Не расслышать, что говорят или кричат. И не разглядеть кто.