Проштудировав пятую главу Евангелия от Матфея и приступив к соблюдению изложенных в ней заповедей, мы при честном подходе очень скоро понимаем: сие непосильно. Но неужели Господь, ведающий всё, в том числе и нашу слабость, дал нам неисполнимые заповеди? Нет, Он не станет навязывать Своему созданию нечто чуждое и мучительное; Его заповеди вполне годятся для человеческой природы, какой Он ее сотворил, но вот падшему естеству они кажутся невыносимым бременем.
Бежать, бежать от Египта… Египет это образ привычного нам, те представления, чувства и заблуждения, в которых мы заматерели, закоснели, живя без Бога. Израильтяне тосковали по мясу в котлах, восставали на Иегову, бранили Моисея: сытое рабство казалось предпочтительней пустыни: ведь жила в них одна только плоть, агрессивная и беспощадная.
…Несколько дней ходила с температурой, пока не случился обморок; скорая, больница, градусник зашкаливает, бред и галлюцинации: какие-то черные, мохнатые, невыразимо страшные твари раздирают грудь, вижу свои легкие в лохмотьях и понимаю, что добираются уже до сердца, тогда конец, и кричу: «Господи! Ведь умираю!».
И тут сверху, с неба простираются белые прозрачные руки, задергивают, стягивают ткани, плоть мою, преграждая вход этим страшным, а сердце забирают и уносят ввысь. Мне хорошо, боль прошла, я наслаждаюсь покоем и плачу в полузабытьи… Через сколько-то времени вижу опять прекрасные руки и мое сердце в них, маленькое, сморщенное, серое, как баранья печенка из холодильника… и так брезгливо бросают его мне, и слышу: «Богу не нужно твое ледяное сердце!».
Имя Вера словно само свидетельствует о незаурядной мистической одаренности рассказчицы, сподобившейся удивительного видения. Ей в одночасье открылось то, до чего другие дозревают годами: не обстоятельства, не эпоха, не погода, не друзья, не враги – виной всему этот мерзлый комок, от которого «исходят злые помыслы» [113]; он не оживет, пока мы глядим на себя с полными сострадательных слез глазами и втайне надеемся, как героиня известного романа, что явится некто и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!».
Любая из нас поведает с тихой грустью, что с детства терпела от непонимания и равнодушия, родители не ценили, друзья предавали, подруги платили злом за добро, сослуживцы возводили клевету – волшебное слово, мигом аннулирующее любую критику в наш адрес. «Знал бы ты, сколь я перЕжила!», – возражала пожилая прихожанка священнику, призывавшему ее открывать свои грехи; приятно считать себя невинной жертвой, а порицание решительно отвергать как незаслуженную кару.
Почему иные, даже церковные, предпочитают священнику психоаналитика? Потому что психоаналитик непременно успокоит: он утопит грехи в научной терминологии, сведет к «общей проблеме», наследственности, детским обидам, всё-то объяснит, избавит от угрызений совести, страха наказания и даже не намекнет на «слепоту от неприязни к осознанию внутренних конфликтов», о которой они из опыта пишут в своих книжках.
Бездну времени убивают женщины на бесплодные, бесполезные жалобы, словно надеются получить индульгенцию за свои злоключения. Да, мы не выбирали родителей, соцпроисхождение, генетику, среду; да, мы не можем принудить окружающий мир к любви и состраданию; да, мы сами не знаем чего хотим и привычны больше к плохому. Но в наших силах припасть к Богу, источнику всякой радости, и Он вернет нам загубленную жизнь с избытком [114] – но не иллюзии, не игрушки, не миражи.
Г. при первом же знакомстве огорошивает признанием: «десять лет в рабстве у цыган была!»; ее расспрашивают, ужасаются, возмущаются; при дальнейшем общении обнаруживается: к ворожее она попала не под гипнозом, а из любопытства, по собственной воле осталась в качестве гадалкиной «ассистентки», соблазнившись сытым, беструдным, ленивым существованием, да и теперь, похоже, не столько жалеет о потерянных годах, сколько хвастается экзотическим приключением.
Кухарка, увольняемая из религиозной организации за воровство, патетически восклицала: «Христа тоже гнали!»; самая грубая корысть способна до поры до времени странно уживаться с высочайшим идеалом; но когда-нибудь, если не придет осознание, грех постепенно столкнет к цинизму, убьет всё живое в душе, и женщина превратится в автомат: разговаривает, зарабатывает, наряжается, варит обед, но не ощущает ни веселья, ни печали, ни даже тоски от тусклого прозябания.