Ропотливость, во-первых, от неразумия; «пишет мне простая горожанка: я девушка, и девушка хороших правил, только у меня есть один грех: роптаю!» – веселился старец Амвросий, цитируя одну свою корреспондентку. Промысл располагает обстоятельства к нашему спасению, желая даровать нам вечное блаженство на Небе, а мы по дурости своей гораздо прилежнее ищем благополучия временного, потому и кипятимся, и возмущаемся, и не находим покоя в жалких попытках привести неисповедимые намерения Создателя в соответствие с нашим комариным кругозором; так что, во-вторых, ропотливость от гордости. Ругаем страну, поносим власть, порицаем неудобную эпоху: старцев нет, например. «Старцев? А что вы хотели спросить?» – вежливо интересовался один священник.
Столетие назад одна благочестивая вдова напечатала записки о том, как ее наставлял на путь истинный о. Иоанн Кронштадтский. Читаешь их и мороз по коже, потому что за бесхитростным повествованием генеральши проступает страшноватенькое «вечноженственное», глухое самоупоение, перед которым вынужден отступать и самый гениальный духовник: она просит благословения на монастырь: «у меня нет своей воли, батюшка, как вы прикажете», но все восемь лет, охваченных дневником, так и мотается с места на место: в Орле хорошая игуменья, но «мало духовности», в Леушине кельи нет приличной, на подворье в Петербурге сыро… и всюду слишком много «отвратительных людей, носящих маску святости». Она добросовестно, для истории, записывает слова о. Иоанна, отнюдь не принимая их на свой счет, например: «ничего нет тяжелее, как быть духовно слепым», и заливается слезами, искренне не понимая, почему холоден с ней батюшка, как видно, временами изнемогающий от тщетности своих усилий [153].
А преподобный Авмросий письменно отбивался от благодетельницы, которая, пожертвовав деньги, глаз с них не спускала, все траты критиковала: и дом слишком большой строили, и рабочим слишком много платили, и, разумеется, духовность хромает… А сколько бумаги, чернил и драгоценного времени извел великий старец, урезонивая монашек, вечно недовольных и пеняющих на внешние обстоятельства: «Чадце мое», – начинал он и присовокуплял разные эпитеты: «чадце мое двоедушное, мудреное, приснонедоумевающее, парящее, мечтающее, увлекающееся, многозаботливое, бедное мужеством, богатое малодушием, храмлющее на обе плесне, планы свои и предположения скоро изменяющее… Дарований духовных ищем, а кровь проливать – жаль себя, хочется чтоб никто не трогал, не беспокоил, чтоб не унижали, не обижали», а если что не так, всё бросить и бежать; хоть гырше, да инше» [154].
Вот вам старец! Что вы хотите спросить? Разве не тем же и сегодня мы объясняем свои «несовершенства»: ох, не там живу, не с теми людьми водворилась, как мадам Бовари, которая считала, что где-то на земле есть специальные места, назначенные для произрастания счастья.
В-третьих, ропотливость от зависти. Крошка Доррит, героиня Диккенса, помещена в ужасающие обстоятельства: долговая тюрьма, где она родилась и где проводит день за днем возле старика-отца, капризного жалкого позера, порочный бездельник брат, вымогающий заработанные ею гроши, легкомысленная сестра, вечный источник тревоги, и нищета, нищета, с неизбежными унижениями, с зависимостью от господ, далеко не всегда совестливых и благородных. Однако добрая девушка встречает так много людей, нуждающихся в участии, и так радуется, когда удается облегчить чьи-то горести, что не успевает задуматься о несправедливости судьбы к ней самой.
В том же романе молодая, красивая, образованная и свободная от попечений мисс Уэйд являет не редкий, особенно у женщин, пример чуть ли не наслаждения самоистязанием; природные преимущества: внешнюю привлекательность, способности, интеллект она пускает в оборот как личный капитал, а сиротство и бедность служат перманентным поводом к ненависти; щедрые люди, готовые сострадать и помогать, встречают вместо благодарности ожесточенный отпор горделивой души, всюду подозревающей оскорбительную жалость, обидное снисхождение, демонстрацию превосходства: ведь они не сироты, они не бедные.
Конечно, мисс Уэйд далеко до Урии Гипа, вероломного чудовища, выведенного тем же Диккенсом или, тем более, до Яго у Шекспира; женская зависть мелковата и не так агрессивна, как мужская, она не покушается на замысел Создателя с готовностью преступить Его закон; Иезавель не завидовала пророку, а боролась за сферу своего влияния. Женщина соперничает только с женщиной; прав Ницше: «разве было когда-нибудь, чтобы сама женщина признала в каком-либо женском уме глубину, в каком-либо женском сердце справедливость… до сих пор к женщине относилась с наибольшим презрением женщина же, а вовсе не мы» [155].