А у нас в «Сказке ключницы Пелагеи», записанной Сергеем Тимофеевичем Аксаковым: посреди несметных богатств страшилище безобразное охраняет паче зеницы ока хоть и неслыханной красоты, но всё же только цветок, считая его утехой всей жизни своей; а где-то за тридевять земель меньшая дочь простого купца грезит о том цветке; когда же получает в подарок, берет его «ровно нехотя», дрожит и плачет, «точно в сердце ее что ужалило»: несомненно, предчувствие сокрушительной перемены судьбы; своей волей должна она принять волшебный залог таинственного избрания и шагнуть из теплых стен родного дома в кромешную неизвестность, отдать себя в жертву, согласившись на «житье противное».
Выручая отца, отправляется девица служить верой и правдой загадочному господину. Постепенно она распознает в мохнатом уроде доверчивую ласковую душу, и… вот наконец оптимистическая мораль: любовь разрушает колдовство, любовь снимает сатанинское заклятие, любовь превращает ужасного зверя в прекрасного принца. Да! Такая любовь несравнима с обычным плотским предпочтением, она есть дар Духа Святого, залог вечности, она возводит на высшую ступень бытия. Но не забудем: всё предварила мечта об аленьком цветочке.
Ведь, между прочим, купеческая дочь оказалась двенадцатой, предыдущие соискательницы, очевидно, предпочитали самоцветы с «тувалетами», свои удовольствия, и не удостоились королевского звания «в царстве могучием». Их ведь всегда большинство: живущих только внешним, мещанским стремлением, от одной игрушки до другой, во всем неустойчивых, наполненных пустотой, легкомысленных в делах и словах. И чего в таком случае стоят разглагольствования о свободе, о равных для женщины, неограниченных, разумеется, возможностях; ведь когда предела нет, суть растворяется в неисчислимости вариантов выбора.
Возжаждем ли аленького цветочка? Но сначала условимся отличать волнение крови, сердечную склонность, жгучую симпатию, душевное расположение, горячую привязанность – от священного небесного дара: высочайшего призвания к участию в божественной любви, призвания не на веселье, не на брачный пир, а на крест, на служение. Без этого властного, внезапно настигающего повеления, только личным усилием, невозможно взойти на вершину, воспетую апостолом в 13-й главе Послания к коринфянам.
Затем дадим себе отчет, согласны ли мы хотя бы желать того, о чем он говорит: долготерпеть, милосердствовать, не искать своего, всё переносить? Иначе говоря, готовы ли мы искать мученичества? Нет, не тело отдать на сожжение, а, по определению мученичества митрополитом Антонием Сурожским: забыть о себе совершенно, чтобы помнить о других?
Фильм Кирилла Серебренникова «Юрьев день» повествует о красивой, ухоженной, успешной женщине, певице, по имени Любовь; она то ли на гастроли, то ли насовсем собралась в Европу, а перед тем на хорошей машине-иномарке, взяв строптивого сына-подростка, приезжает проститься с «малой родиной». Показан провинциальный городок со всеми признаками запущенности, упадка, являемого не только в облупленной штукатурке музея, разбитом асфальте, замусоренной улице, но и в опустившихся жителях, уже не противящихся процессу деградации. И вот внезапно сын ее исчезает неведомо куда; героиня сначала бушует, требует, угрожает, козыряет влиятельными знакомыми, но постепенно горе перемалывает ее всю, она уже почти не отличается от земляков, становится одной из них, моет полы в больнице, утешает порезанного зека, помогает людям, которым авторы намеренно не придали ничего привлекательного, симпатичного, даже забавного, чтобы стало ясно: ее любовь не чувство, основанное на человеческом выборе, а состояние смиренной, смирённой горем души, новое мироощущение, полученное свыше, впридачу к скорби. И она знает, что это дар свыше, потому что перестает быть запутавшейся интеллигентной курицей и начинает ощущать силу и власть, бесстрашно укрощая пьяницу, брата хозяйки, а потом и свору уголовников. Для совсем уж неподготовленных, игнорирующих христианское содержание и замечающих только привычные «ужасы русской глубинки», добавлен яркий финал: героиня в холодном восстанавливаемом храме вместе с другими певчими разучивает Херувимскую [194].
Хорошо, что есть такой фильм, однако адекватно его воспримет лишь тот, кто сам жаждет смирения и любви, хотя по малодушию избегает и ужасается путей, на которых они обретаются. Ах, но до слез же себя жалко, к тому же куда привычнее направлять ослепительный свет евангельских заповедей на других и ужасаться: кошмар, какие кругом эгоисты; труднее признать: да, сбылось, и сбылось на мне: оскудела любовь! Так оскудела, что не хватает и на самых близких.
[194] Как ни странно, режиссер христианству предпочитает буддизм, вероятно из-за нравственной широты приверженцев этого учения: они, говорят, в отличие от православных священников, в душу не лезут и жить как хочется не запрещают; что ж, очевидно, его фильмы и спектакли иллюстрируют распространенный феномен, когда художественный вкус, верный правде, берет верх над идеологией автора.