Драматургическую основу одного из канонов на Рождество Богородицы, автором которого является «кир Андрей», составляет идея решительного, вопреки всему, преодоления законов природы. Она, эта идея евангельской парадоксальности, достигает своей кульминации в Пасхе Господней, а Рождество Богородицы, хронологически предваряя все последующие новозаветные события, содержит своего рода смысловой «код» такой парадоксальности. Именно эту мысль и обыгрывает «кир Андрей». Но сначала обратимся к предыстории Рождества Богородицы.
Праведные Иоаким и Анна, которым суждено было стать родителями Богородицы, принадлежали к славным и знатным родам: он происходил от потомков царя Давида, она — от потомков первосвященника Аарона. Это, в свою очередь, должно было предопределить и смысл жизни их собственного потомства: их детям предстояло в своем существовании воплотить оба этих завещанных от предков служения — как царственного, так и священнического. Однако детей у достигших старости супругов так и не появилось. И коль скоро в ветхозаветные времена бесплодие считалось знаком Божественного гнева, Иоаким и Анна несли на себе бремя церковно-общественного презрения. Так, принесенная Иоакимом жертва храму не была принята первосвященником Иссахаром, и тем самым несчастные супруги были исключены из числа полноправных членов молитвенно-гражданского собрания.
Покинув пределы исторгавших его «города и мира», Иоаким удалился в пустыню, где и пребывал до тех пор, пока не явился ему архангел Гавриил и не принес вести о предстоящем рождении ребенка. Упования Иоакима и Анны — потомков Давида и Аарона — исполнились и исполнились с избытком. Разорванная было цепь истории чудесным образом заживо срослась — срослась почти так же, как много веков спустя срастется с предплечьем отсеченная рука Иоанна Дамаскина, творца канонов. Вот об этом-то — о чудесном, вживе, восстановлении рассеченной истории — и говорит в своем творении «кир Андрей».
Автор канона прибегает к образу чудесно «процветшего» (то есть давшего ростки) жезла Ааронова. (Согласно ветхозаветной Книге Чисел, этот необыкновенный факт «воскресения» давно «умершей» для жизни палки стал доказательством безусловной законности того лишь священства, которое произойдет от потомков Аарона, тогда как представители остальных одиннадцати колен Израиля на подобную честь посягать уже не могут.) И этот образ более чем оправдан обстоятельствами Рождества Богородицы, Которая, появившись на свет, продолжила линию Аарона и Сама — с тем, чтобы потом, после рождения у Нее Сына, передать Ему засвидетельствованное древним чудом первосвященническое право. Потому-то Мария именуется в каноне Жезлом, от которого суждено произрасти Цвету, то есть Христу: чудесные обстоятельства Ее собственного рождения будут впоследствии — в новом варианте — воспроизведены в обстоятельствах рождения Сына. Сначала Сама Она предстанет как Цвет бесплодного (но до поры!) Жезла — праведной Анны, а потом, в свою очередь, становится Жезлом, на котором чудесно, то есть без посредства мужа, произрос Христос как «истинный Цвет».
Обозревая обстоятельства рождения и воспитания Марии, песнописец сравнивает их с обстоятельствами рождения и воспитания Ее Сына. А они и впрямь схожи — с той только разницей, что ангелы, сопровождавшие введение Пречистой Отроковицы во храм, присутствовали при самом рождении Божественного Младенца. Кажется, что для «кира Андрея» вовсе не существует реального исторического пространства между тем и другим Рождеством, коль скоро первое свершилось исключительно ради второго. А если так, то «кир Андрей» и возносит единую хвалу Анне, Марии и Иисусу (то есть бабушке, матери и внуку) как Цветам, расцветшим на Жезле закона: «Благословенно чрево Твое, целомудренная Анно, Плод бо израстила еси девства, Юже безсеменно Питателя твари Рождшую и Избавителя Иисуса».
Принцип характерной для этого канона «единой хвалы» всем — ближним и дальним — соучастникам происходящего таинства гимнограф распространяет и на другие образы: здесь, в словесном пространстве, своеобразно используется характерный для иконописи закон обратной перспективы, поскольку история не служит фоном к описываемым событиям, комментарием к ним, но, «наплывая» из глубины веков, обволакивает их, включая в свою целостность. А если так, то нет границ между умершими и живущими (потому что и жившие во время описываемых событий люди тоже уже умерли, сохранив, однако, неизменно звучащий в столетиях духовный голос сострадания и со-радования). Вот как об этом говорит гимнограф: «Ныне да веселится небо, да радуется же земля, и да ликуют Иоаким и Давид. Ов убо родитель Твой, истинной Рождшия Бога: ов же яко праотец Твой, проповедуя Твоя Вели чиствия, Чистая» (то есть совокупная радость давно ушедшего к праотцам царя Давида и живущего пока Иоакима вполне оправдана — и отец, и праотец приближали день Рождества Богородицы)