Узнана — изгнана.
Третьи летят вуали.
Едва ли,
но неизбежность яростней камнепада,
и потому без жалости мнётся шёлк
тонкой четвёртой и столь дорогой преграды.
Память касания...
Тяжко, как всякий долг,
падает пятое шитое покрывало,
но вожделенные смоквы укрыты алым.
Ярость телесная, не затмевай меня!
Боль узнавания силой взрывной огня
полнится,
ширится,
бьётся в височной вене.
Светом восторга проявлены люди-тени,
но не открыто последнее.
Нет спасенья.
Голос тетрарха полон, силён, рокочущ.
Падает слово-камень: "Проси что хочешь!"
Зрелая женщина прячет в ресницах мрак,
финики ест;
укрощая пожар предсердий,
кровь виноградную пьёт, наблюдая, как
юность танцует жизнь, отдаваясь смерти.
О, Саломея, не сбрасывай покрывал...
ЖАЛО
— В жалости — жало, а также колючая ость.
Вновь измышляю, впадая намеренно в грех словоблудия.
Всё, что положено, в срок и пришло, и срослось.
Что не положено — взято таранным орудием,
долгой осадой, обманным манёвром, набегом в ночи.
Верно, довольство не свойственно вечному воину.
Если ты — милость, попробуй меня научить,
только не вздумай твердить о делении поровну.
Есть только право и сила, чтоб право облечь
в форму, доступную для осознания слабыми.
Сталь, закалившись, вершится в задуманный меч,
почва, от крови больная, спасается злаками.
Ость в каждом колосе, в каждом несдавшемся — ось.
Жало оставим гадюкам и брошенным женщинам.
Если ты — истина, то умирай, где пришлось,
или молчи.
Помни, я не согласен на меньшее.
— Если я истина, то умолчать не могу.
Если я милость — прошу для тебя сострадания
в вечности той, что откроешь опять на бегу,
тщетность свою принимая за светлое тщание.
Что ж до меча, то не вечен и тёмный булат.
Время придёт, и замешанный в деле кровавом
скажет, что помнит — умножится слово стократ.
Чья же победа?
Смерть, где твоё жало?
ИЗ ПРИХОДЯЩЕГО
«...но если ты страшишься тишины,
то вкруг тебя все бесы наготове...»
Срывался голос.
Ржавые от хны,
от времени, в котором было крови
не меньше, чем горячечной любви
в ответном и почти забытом взгляде,
от долгой жизни выжженные пряди
спадали на усталое лицо.
В обжитый мир на хлипкое крыльцо
свет полнолунный лился благодатью,
и мы делили хлеб, вино, объятья
как две сестры, прошедшие разлуку
длиною в неосознанную жизнь.
Царила ночь.
Шептались листья бука,
шуршали осмелевшие ужи,
в утробной глубине пищали мыши,
но мир их откровения не слышал,
поскольку всякий смерти предречён.
«.. не верь, всё врут, что время — лучший лекарь...»
«.. любила в нём не Бога — человека...»
«.. и в вечности люблю...»
А я молчала.
Всё, что умею я — молчать и ждать.
Шёл долгий звёздный дождь.
Шло время вспять
над миром, обращаемым к Началу.
Был крепок сон её младенца-сына,
укрытого изношенным плащом,
и плакала по-детски Магдалина,
уткнувшись в моё острое плечо.
И ГОВОРИЛ ОН
«... и нашел я, что горче смерти женщина,
потому что она — сеть,
и сердце её — силки,
руки её — оковы...»
«... и время обнимать»
Дом твой стоит на семи продувных ветрах,
семя пробилось — лютик да молочай.
Всё суета сует.
Отряхни же прах
с пальцев холодных,
словом не множь печаль.
Всё, что построилось — жадный пожрёт песок.
Время — холоднокровный несытый змей,
в линьку сменивший шкуру прошедших дней,
вскорости облюбует и твой порог.
Кольца совьёт — силки, раздвоит язык,
станет рассказывать, чем так блажен покой.
Если поверишь — державший доселе стык
враз разойдётся под бледной твоей рукой.
Что ты увидишь, усталая ловчья сеть,
что ты услышишь, лишённая всех оков?
Помнишь ли, женщина, как появилась смерть?
Вместе с тобой, хорошая — как любовь.
Все суета, песок и земная пыль.
Вечно лишь то, что выросло на песке
силой твоей любви.
Вспоминай, он был —
нежен он был.
Он говорил: «Цветок...».
Он говорил: «Полынный, горчащий сок,
пью тебя, яд мой, а кажется, майский мёд
нёбо ласкает и тает на языке.
Столько не вынести, сколько тебя во мне...».
Божья коровка ползла по его щеке —
божьего было много,
и солонец
злаки растил — на невиданный урожай,
и неприкрыто алым манил кизил,
и приходило время, чтоб обретать,
и говорил он: «Счастье...»,
и говорил...