губы...
и снова губы...
и снова...
плечо.
Развиваю серию поцелуев
на кончиках пальцев.
В кои-то веки не опасайся данайцев...
Время бьётся мобильно,
упакованное в пластик
руками трудолюбивых китайцев.
Простим ему вечную спешку:
у нас тысяча лет впереди,
как у всех, кто уже обращён
в эру открытых ключиц,
доверчивых пальцев —
чем и выведен из-под влияния
временных зон.
И пускай в мир заоконья приходят
гнетущие холода —
целую пальцы твои...
Здравствуй всегда...
РОМАШКИ РАСТУТ
В одну из ночей, задремав под защитой его руки,
ощущаешь внезапно какой-то внутренний рост,
прислушавшись, понимаешь:
это ромашки и прочие сорняки,
проросли сквозь прочнейший панцирь,
пробились-таки,
и время само себя ухватило за хвост.
Ночь, замкнувшись, стала вечностью и кольцом,
звёзды ссыпались льдинками в чей-то пустой хайбол.
Он в тебя обращён, он готов стать твоим близнецом,
вас Творец вырезал из неба одним резцом,
а потом обронил с ладони на произвол.
Но вы всё же нашлись — на счастье ли, на беду,
отыскали друг друга, единой душой срослись.
Твоё имя будет последним, упомянутым им в бреду,
его имя в тебе будет биться с прочими наряду,
когда, оступившись, ты камнем сорвёшься вниз.
Но ромашки растут, распускаются васильки
и, возможно, случится какой-то иной исход.
А пока ты уходишь в полёт под защитой его руки,
и тебе снятся глупости — радуга, мотыльки,
и Господь улыбается, пряча в ладошку рот.
СИТОНСКОЕ
И даже если ты научишься пить `узо,
не умаляя водой,
не унижая льдом терпкого вкуса,
как пьёт его этот никогда не спешащий грек,
везучий, в общем-то, человек,
по праву рождения черпающий из временных рек
годы, лишённые суеты,
так вот,
даже если искусству жизни случайно научишься ты,
а после, на исходе почти что вечного дня,
уловив ритм одного на двоих дыхания, научишь меня
единению, наполняющему постепенно, как ручьями растёт поток
(да, я ещё не решила, будешь ли ты нежен или немного жесток...),
нам всё равно не хватит каких-то пяти минут.
Чтобы постигнуть главное — нужно родиться тут,
на стыке высокого неба и моря, солёного солоней,
на берегах которого и сейчас ещё плачет о сыне неутешный Эгей.
Только тогда время будет ласкаться к твоим рукам,
стекая с пальцев покорной водой,
и ты возьмёшь её сам
столько,
сколько понадобится для постижения житейского смысла,
гармоничного, как пифагоровы числа,
простого, как хлеб, погружаемый в масло оливы:
есть только ты,
мир
и бесконечные воды времени в тихом морском заливе.
О МУЗЫКЕ, МИРЕ, ТУТОВОМ ДЕРЕВЕ И НЕ ТОЛЬКО
Если бы звук был доступен для осязания, то
эта музыка в чутких ладонях текла бы иранским шёлком,
где тревожащий алый и лаковый золотой,
обретя змеиные сути, струились бы по основе тонкой —
чёрной, словно изнанка заласканного солнцем дня,
чёрной, точно зрачок вставшего на дыбы кохейлана,
чёрной, будто зерно, узнавшее поцелуи огня,
и сменившее юную зелень на горечь кофейной тайны.
Если бы музыка стала шёлковой тканью, то
я укрылась бы в её возрождающей чувственной неге,
растворилась бы,
сплетаясь с текучими змеями
и царственной чернотой,
в мире, пахнущем пряным соблазном,
где никто не знает о снеге,
толкающемся в раздутом брюхе неба,
нависшего над
городом, перенасыщенным числами,
мной,
людьми
и серыми мыслями,
придавленными к головам
вязаной шерстью
и потускневшим фетром.
Если бы мир принял меня,
я проросла бы в нём тутой,
в чьих листьях когда-нибудь свил кокон
начинающий шелкопряд,
и после стала бы тонкой нитью
эха серебристых трубчатых колокольчиков,
разучивших мелодию ветра.
Если бы я стала
тенью,
частью,
тутовым деревом,
и после — серебряной нитью,
я могла бы вернуться сюда
медленно тающим звуком
и замереть у твоих ладоней —
только стоит ли ловить
то, что живет не дольше рассыпающейся секунды?
Руки,
музыкальные руки твои знают об этом:
губы шепчут «вернись»,
но пальцы уже обрывают нить
одним прикасанием к полому серебру — «р-р-румм!».
Если бы...
Но ткань ускользает,
но рвётся тончайший шёлк волнующего Востока,
чёрного, точно зрачок вставшего на дыбы кохейлана,
золотого и алого, словно змеи,
охраняющие покой забытого бога,
и пряно-горчащего, как встреча перца
и смолотого кофейного зерна,
соединившихся тайно.