— Зотов проявляет галантность. Звучит фантастически, — на автомате съязвила Ира и выбралась из машины, игнорируя вежливо протянутую руку. И замолчала, вновь споткнувшись о взгляд майора. В этом взгляде не было похотливой липкости или оценивающей циничности, как в других, которых за сегодняшний вечер успела поймать на себе немало. Какая-то глухая, смутная, почти звериная тоска, рвущееся из потемневших глаз отчаяние и глубоко, неизмеримо глубоко запрятанная мольба — о чем?
— Спокойной ночи, Ирина Сергеевна, — хрипло, будто бы с трудом произнес Зотов, поспешно отступая на шаг. И только в этот момент Ира осознала, что почти минуту они стояли практически вплотную друг к другу.
Только когда тяжелая дверь подъезда захлопнулась за ней, Ирина ощутила, как ввинчивающийся в спину взгляд больше не давит ей на лопатки. Медленно выдохнула, пытаясь прогнать странное чувство, все еще неприятно свербившее в груди.
Чувство абсолютной неправильности происходящего.
***
В то же время в сонно затихшей квартире полковника Петра Николаевича Грановича раздался настойчивый телефонный звонок. Полковник с тревогой покосился на спящую рядом жену и, прихватив мобильный, поспешно скрылся на кухне.
— Что с нашим делом? — раздался в трубке сухой деловитый голос, от которого невольно хотелось вытянуться по струнке. Такой мелочью, как приветствие, собеседник себя не утрудил.
— Работаем, — торопливо, почти испуганно ответил Гранович.
— Работаете? — насмешливо переспросил собеседник. — И где же результат вашей, как вы выражаетесь, работы?
— Мы делаем все возможное, — еще быстрее заговорил полковник, в спешке проглатывая окончания слов. — Но зацепить никак не получается, Зимина стала очень осторожной…
— Значит хреново работаете, — жестко отрубил недовольный голос. — Место начальника Пятницкого должно быть свободно через неделю. Это максимум. Иначе… Сам знаешь, что будет иначе.
В трубке давно стихли гудки отбоя, а полковник по-прежнему стоял, прижимая телефон к уху и обливаясь ледяным, струящимся по лицу потом.
========== Сделка. I ==========
— Значит, это ваш начальник Климов приказал вам избить задержанного?
Взгляд у следака — противный, цепкий, репейником липнущий к собеседнику. Да и голос, размеренный, въедающийся в мозг терпеливой настойчивостью, тоже не слишком приятный.
— Ну почему сразу избить? — простодушное пожатие широких плеч, бугрящихся мышцами под вылинявшей футболкой. — Поговорить как следует просто… Ну перестарались чутка, случается…
— Светлов, — протянул следователь с какой-то неторопливой змеиностью, тихо скользящей в интонации, — а не хочешь ли ты, чтобы вместо увольнения со скандалом тебя перевели в какую-нибудь глушь, где о твоих подвигах никто не будет знать?
— Это как? — удивленно приподнятые бесцветные брови и откровенная заторможенность в непонимающем взгляде.
Снежность чистого листа бумаги перечеркнулась цветностью небрежно брошенной пластмассовой ручки.
— Очень просто, Светлов, очень просто. Ты со своим напарником всего лишь дашь показания, что приказ ты получил не от Климова.
— А от кого? — все та же растерянность в наивно-голубых. Дураков даже обыгрывать скучно.
— От своей начальницы Зиминой Ирины Сергеевны…
***
Рыжая, тощая, молчаливая, старательная. Пожалуй, в другое время этого оказалось бы достаточно, чтобы слетевшие с расшатанных нервов винтики самоконтроля заняли привычное место, хоть немного возвращая равновесие и спокойствие, прогоняя сверлящие мозг мысли и воспоминания.
Не помогало. Снова — не помогало. Пустота, полнейшая пустота, не разорванная даже отблеском малейших эмоций. Зотов равнодушно смотрел на рыжую макушку и не чувствовал совершенно ни-че-го. Вспоминал. И сейчас — вовсе не о том, что несколько часов назад произошло в загородном доме, притоне для педофилов. Не о том, как недрогнувшей рукой застрелил двоих уродов-учителей, и даже не о том страхе, недоверии, утраченной выдержке, когда сидел в своей машине, борясь с опять накрывшей болью и опустошением.
Он думал совершенно о другом. Возвращался. Проживал заново. Воскрешал в голове каждую деталь вчерашнего вечера. И — не понимал. Не мог объяснить, что, разрывая острыми когтями отчаяния, заставляет снова думать о ней. Застревая упрямо буксующими мыслями на нескольких минутах наедине, на непонятных, скручивающих изнутри чувствах, нахлынувших от одного, черт возьми одного-единственного случайно брошенного взгляда.
Это было не просто неправильно — абсурдно. Не только внезапно пробудившаяся, вдруг невесть откуда взявшаяся способность чувствовать. Гораздо больше удивления и протеста вызывало понимание, к кому он оказался способен что-то испытывать. Он, счастливо избежавший подростковых влюбленностей и романтических страданий; он, не сумевший расшевелить в себе хотя бы привязанность к законной жене; он, предпочитавший довольствоваться шлюхами и случайными девками, — он неожиданно сумел разглядеть в своей давно омертвевшей душе крошечный росток нормальности и человечности.
Он не хотел! Он не хотел погружаться в это, захлебываясь, давясь, задыхаясь тем, невозможность чего раздирала на куски остатки уцелевшего мира — привычного для него. Мира, в котором не было и не могло быть места для хоть каких-то человеческих чувств.
Прожженный эгоист. Самовлюбленный ублюдок. Моральный урод. Так ведь проще, правда? Там, где нет чувств, нет и боли, разочарований, страха потери. И вот уже приклеенная к лицу маска подонка становится привычной и родной, срастаясь с кожей и позволяя скрыть то, что никто и никогда не должен увидеть, разглядеть, понять.
Наверное, то, что Зимина, несмотря на их не объявленную холодную войну, смогла разгадать, заметить что-то, скрытое от других под непроглядным слоем цинизма, и переломило его снисходительную враждебность. Заставило увидеть в жесткой, непримиримой начальнице ту спасительную нить, которая могла бы вытянуть его из бескрайнего моря отчаяния, безысходности, тоски.
Могла бы.
Вот только нахер ей это надо. Как, впрочем, и ему самому, меньше всего нуждающемуся в ущербном сострадании и задевающей самолюбие жалости. Наверное, что-то и могло получиться, если бы все было по-другому. Если бы он был другим, если бы она была другой, если бы жизнь столкнула их по-другому. Если бы. Но история, как всем известно, не знает сослагательного наклонения.
— Все нормально?
Нормально. Нормальней, блин, некуда.
И запутавшийся в рыжих волосах взгляд. И мысли, по накатанной колее ассоциаций возвращающиеся к тому, о чем он не должен был думать. Точнее, к той.
Простовалиизмоейголовы.
И насмешкой — ослепительно вспыхнувший под плотно сомкнутыми веками образ, упрямо впитывающийся в сознание.
Такой нужный. Такой единственно правильный.
Хрупкие плечи, изящная спина, выступающие лопатки, мажущие светлую кожу невыносимо-яркие локоны. Легкая усмешка, застывшая в уголках губ. И взгляд. Стирающая лишние мысли бездонность настороженно-карих, смотревших даже не в его глаза — куда-то глубжесильнеедальше. В самую душу. В те пыльные ее уголки, о существовании которых он не подозревал и сам.
И, распластывая на постели послушное тело очередной-ничего-не-значащей, невидящим взглядом упираясь в совсем-не-ту спину, Зотов будто бы наяву ощущал на себе насмешливую пристальность темных глаз. И впитывал, жадно, неостановимо впитывал в себя эту иллюзию, гораздо более реальную, чем сама реальность.