— …! — просверлил братов крик закипающую трескотню разрушения, но уже через миг был обрезан придавленным повизгом заелозившего Фитилька:
— Мужики-и-и-и! Не бросайте! Прошу!
Гребя по завалу живой-невредимой рукой, толкаясь по-лягушечьи ногами, выкручивался, рвался из завала, вылезал из одежды, из кожи и скулил, как собака, перееханная колесом. Все лицо его было сплошной разрывающий крик.
Шалимов рванул его вверх, а дальше он выгребся, вывился сам, как будто родился из кучи еще раз, гудроново-черный и мокрый от пота, как будто бы в мамкиной смазке. Набрякло-веская, с тряпичными обрывками культя топорщилась и шевелилась, как ласта у пингвина… «Хрррр-храп!» — разбежался от купола хруст затирающих дружка дружку коржей.
— Уходи, потрох, ну! Сам, один! Не пройдем мы в упряжке! Пошел! — наподдал кулаком по затылку Вальку — как собака за брошенной палкой, сорвался Валек.
А он — Фитилька за обрубыш, навьючил, пополз на коленях, таща перемятую тушу к дрожащему в недостижимой дали белесому пятнышку штрека.
— Петя, быстрее! Петя, быстрее! — торил ему криком дорожку Валек с тоскливым щенячьим подвывом и вот уж со света того — со штрека взмолился: — Давай!..
А кровля садилась по всей ширине и длине, и каждый рывок, каждый шаг на коленях был словно на рычаг, осаживающий кровлю еще на сантиметр. Десяток шагов оставалось… струя раскаленного воздуха вспять повернула, слепое лицо опахнув, — гудящая лава насосом втянула со штреков весь воздух. Всем телом толкнулся упругому току навстречу, и воздух в груди его остановился, буранным порывом ударило сзади, обломная сила прибила к земле, свалив его с ношей ничком, сдавила крепь ребер, расплющила легкие, спалила нутро чувством: вот она, из всех вероятных страшнейшая смерть. Доходить под давлением даже и не часами, а сутками, зная, что не достанут, что прорыть к тебе ход невозможно. Издыхать, ощущая, как камень миллиметрами входит в живое, горячее тело, все равно что печатка в еще не остывший сургуч… и, разинув на полную рот, он проснулся.
— Что, Петечка, что?! — Танюха с прерывистым дыхом нависла над ним, лицо ее было как губка. — Опять завалило?.. Ой, больно, Петечка, пусти!
Тут только он и понял, что сжимает не обрубыш, а живую, горячую руку жены. Вчера так вклещился в культю Фитилька, что кровь из нее не текла. Хотел отпустить и не мог, и пальцы ему разжимали, как будто бы отламывали, по-одному.
— Приснилось, ага. — Мазнул по лицу — весь в поту. — Кричал, что ль? Детей разбудил?
— Да нет, что ты, Петя? А то бы Полиночка уже позвала.
А он за часами уже потянулся.
— Ты что на часы? Собрался куда?
— Так утро уже вроде, нет? — соврал он, прищурившись на циферблат: вот, мол, как в забое его перемяло.
— Да что ты?! В окно посмотри. Вот только, считай, и легли.
— Это как только что? Это ты оскорбленье ему. Ну, ему, автомату в штанах.
— Ой, Петька, ты все про одно, — засмеялась Танюха придушенно. — Только-только из шахты приполз — и опять. Можешь ты про другое? С мужиками о чем? Тоже все о своем автомате? Тут такое в стране, а тебе хоть бы хны.
— А чего же такое в стране?
— Ну чего придуряешься? Телевизор как будто не смотришь.
— А у нас, знаешь, свой телевизор на шахте. Окошечко в кассе. Ни хрена не показывает. Что при этом царе, что при том… Короткие очень программы, да и те, если только кулаком по нему постучать.
— Смотришь, Петечка, узко. Это ж такое может быть, чего не надо никому! Такая силища, и всех… как я не знаю… опоили. На милицию лезут уже, с бутылками этими, с палками. Ну а если те выстрелят… власть? Только раз вот, нечаянно — всё! Это бойня уже…
— Ну и пусть, значит, бойня. — Голос в злобе окреп. — Говоришь, опоили? А как же! Но это не водка, не яд, это хуже: от труда устает человек. Когда семью свою не может прокормить, когда семь уступов за смену — и хер тебе в чавку, тогда вот так-то люди и пьянеют. Всё, без разницы, кто там: милиция, танки… Да хоть бетонная стена, все равно бей в нее — котелок сам себе расколи. Человек любит труд, а все логика жизни такая, что он устает от труда. Очень, очень старались правители — довели до того, что народ вон булыжники выковыривать стал. Странно только одно — что не мы там, шахтеры, а эти… Это мы, по идее, должны их за одну ногу да за другую…