«Может — язвят? — сомневался расстрига, слушая писателя, который, окая, убеждал его:
— Уезжайте. Вы необходимы для революции. А мы пока подготовим восстание.
— Георгий, — увещевал бывшего попа Рутенберг, — все отделы Собрания с десятого января закрыты и начались повальные аресты «неблагонадёжных». Так нас в полиции теперь называют. Я уже договорился с владельцем одного имения под Петербургом. Сегодня едем к нему. Завтра тебе привезут заграничный паспорт и переправят в Финляндию, а затем в Швецию.
Паспорт привёз лично Савинков. Но оказалось, что Гапон, не дождавшись Рутенберга, исхитрился сбежать за границу без документов.
Николай, через несколько дней прочтя запись, что внёс в дневник после посещения Мирского: «9 января. Воскресенье. Тяжёлый день. В Петербурге произошли серьёзные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города. Было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело…» — решил помочь семьям пострадавших, и из своих средств выделил 50 тысяч рублей.
Узнав об этом, фабриканты и заводчики Петербурга тоже решили «озаботиться» о них. Собравшись, решили, что рабочие были вовлечены в беспорядки внешними силами, поэтому не станем искать на производствах зачинщиков забастовки и наказывать за прогулы не будем. Также надумали создать фонд помощи пострадавшим, внеся в него по 20 копеек от численности рабочих на своих предприятиях.
«Ну, уж если заводчики раскошелились, то и нам жидиться не к лицу», — решили в Петербургской городской думе и ассигновали на пособия пострадавшим 25 тысяч рублей.
Тёзка Гапона Георгий Рубанов кучу денег извёл на извозчиков.
Отважно разъезжая по Петербургу, он отмечал в блокноте следы стрельбы и погромов, усердно записывая впечатления извозчиков и студентов, коих за свой счёт иногда развозил по домам.
«Вечером 9‑го на Невском царило оживление. Гуляющая публика фланировала по проспекту, совершенно наплевав на все предупреждения об опасности», — занёс в блокнот первую запись.
Разинув рот, народ с удовольствием глазел на дворец великого князя Сергея Александровича, который радовал сердца либералов выбитыми окна- ми.
— Все зеркальные стёкла со стороны Фонтанки и три с Невского расколошматили, — просветил профессора извозчик, проезжая мимо дворца. — Поленьями жарили… Да стёкла какие крепкие — р-раз, р-раз по ём, а оно всё цело, — расстроился рассказчик. — За камни браться пришлось… Я тоже немного подсобил, — скромно сообщил он. — Газетный киоск, что супротив Казанского собора и окна в кондитерской Бормана, разохотившись и для сугрева, расколотили вдребезги…
«Внёс увесистой булыгой свою лепту в дело освобождения труда от эксплуатации», — закончил стержневой очерк Рубанов.
— Останови–ка мил человек, — велел Георгий Акимович. — Гляну, чего публика собралась, — выбрался из саней у дома Строгановых возле Полицейского моста.
Оказалось, что прохожие, половину из которых составляли «дамы и разных сортов девицы», как записал в блокноте, разглядывали следы от пуль, белевшие выбоинами на тёмно–коричневом фоне стены.
Но вволю поглазеть толпе помешал проезжавший мимо патруль конных городовых.
— Чего встали?! — начали они расталкивать зевак крупами коней, услаждаясь руганью и воплями «разных сортов девиц». — Осади на панель… Там ваше место, — насмешливо советовали им.
Одна из разносортных дам, визжа что–то скабрезное, метнула в полицейского офицера плюшевой муфтой, сбив с его головы высокий, пирожком, головной убор, увенчанный чёрным султанчиком.
Ловко спрыгнув на землю, офицер не сильно, но обидно, хлестнул девицу нагайкой по заднему месту, круто топорщившемуся из–под короткой, на ватине, кофты, благодаря подшитой под юбку удлинённой подушечке.
Стоявший рядом приказчик радостно загоготал, а студент что есть мочи завопил: «Опричники-и».
— Фараоново племя-я! — поддержал его приятель.
Получившая по подушечке проститутка звонко выводила гласную букву «А».
«Один студиоз, судя по тёмно–зелёной шинели с синим кантом на наплечниках и золотыми пуговицами с орлом — из моего университета. Другой — в чёрной шинели с серебряными пуговицами и наплечниками с зелёным кантом и вензелем Александра Первого на них — из института инженеров путей сообщения. Вот и чёрная фуражка, что с него городовой сшиб, с эмблемой топора и якоря на кокарде… Да что это со мной? Старшему брату уподобился с формой одежды», — наблюдал, как спешившийся городовой погнался за убегающим студентом–путейцем, но плюнув, вернулся назад.