— Дамы думают, что лишь они умеют визжать, — развеселил компанию Рубанов.
Жизнерадостно звенели бубенцы, оптимистично скрипел снег, весело свистел ветер в ушах, и ужасно приятно пахло морозом, молодостью и любовью.
Сани, между тем, уже неслись по пригороду, мимо детей в огромных валенках и шарфах, завязанных на спине, с упоением лепивших снеговика.
Путавшаяся под их ногами беленькая, мелкая собачонка, то ли чтоб согреться, то ли из желания напугать непрошенных гостей, помчалась за санями, поднатужилась, догнала и испустила такой душераздирающий вопль, что заткнула если не за пояс, то за ошейник, даже Зерендорфа.
Вся без исключения компания с уважением воззрилась на бледную немощь с прекрасно поставленным оперным голосом.
Но вот и тяжело дышащая собачонка осталась позади. Промелькнул красный кирпичный дом с прозрачными сосульками, свисающими с покрытой снегом крыши… И вокруг раскинулась безбрежная снежная равнина с далёкой рощей и уходящим за горизонт блеклым солнышком.
Наступило время сокровенного перехода дня в ночь… И вокруг безмолвие, нарушаемое лишь звоном бубенцов да стуком копыт.
Уставшие лошади пошли шагом, а сидевшие в санях люди, покинув город, поначалу не решались нарушить метафизическую тишину природы грубым звуком слов.
Так и ехали в тишине, думая и мечтая каждый о своём.
Монументальный извозчик тоже задумался и, предоставленные сами себе задумчивые лошади, сбились с дороги и встали, плотно застряв в сугробе.
Это почему–то всех, кроме возца, ужасно обрадовало. Что может быть романтичнее незапланированного приключения? А вокруг оснеженный, затихший лес и превратившаяся в тропу дорога. По этой тропе и пошли друг за другом, углубляясь в чащу и любуюсь заиндевевшими деревьями.
Прелесть тишины, как водится, нарушил Дубасов. Через пушистый снег пробрался к ёлке, подлез под неё и, зарычав медведем, обрушил на окружающих целый снегопад.
Дамы, согласно отработанному веками ритуалу, дико завизжали, затем засмеялись, отряхивая одежду, а виновник переполоха пострадал больше всех, по самую шею уйдя в рукотворный сугроб.
Уже в темноте побрели обратно.
Возчик успел вывести лошадей на дорогу и, сидя на облучке, ожидал загулявшую компанию.
Отдохнувшие лошади бодро пошли рысью. А вокруг волшебство зимней русской ночи… И лишь напоминают о близкой цивилизации мелькающие вдоль дороги телеграфные столбы. И безмолвие… Затерянной в глубине гиперборейской страны, равнины и горстки людей на ней.
Аким, сняв перчатку, накрыл ладонь Натали своей ладонью. Рука её была холодна, а муфта лежала на коленях.
— Натали, у тебя ледяная ладонь, — сжал её руку и к своему удивлению почувствовал исходящий от ледяной ладони жар, который тут же передался ему.
Он глянул на девушку и увидел две таинственные луны в её глазах.
— Натали, у тебя лунные глаза…
Задумавшись, она не ответила. Её ледяная рука пылала, передавая тепло Акиму.
А в лицо летел снег… и звёзды… и рядом лунные глаза… и зимняя ночь… и звон бубенцов… и тепло девичьей ладони… От которой у Акима пылали щёки и кружилась голова.
«Может это от быстрой езды? — думал он, точно зная, что тепло и дрожь, и счастье исходят от сидящей рядом Натали. — Неужели я её люблю?»
На миг показалось, что зима обернулась весной, и это не снег, а зацвели яблони… И он даже уловил их душистый запах.
А тройка ворвалась уже в пригород. Вновь промелькнул бесцветный в темноте кирпичный дом, с серебрившейся в лунном свете крышей со свисающими сосульками. Добродушный снеговик с ведром на голове плавно проплыл мимо них и растаял в темноте. Улица была бела и пустынна. Дети и пушистая оперная прима, дрыхли без задних ног.
Кучер остановил взмыленных лошадей на набережной Мойки у ресторана «Донон».
— Приехали. Вот и «Долдон», — внёс светлую струю веселья в сумрак ночи Дубасов.
— Не «Долдон», а «Додон», — поправил его подполковник.
— Сам ты долдон, — съязвил Зерендорф.
— А ведь я уже офицер, и запросто могу защитить свою честь на дуэли, — расплатился с Гераклом в извозчичьей форме Дубасов. — И вообще, какая разница: «Додон», «Долдон» или «Гвидон»… Главное, что забегаловка первоклассная, — остановился перед массивной дубовой дверью, которую тут же распахнул швейцар.
— Это наших часовых не дозовёшься, особенно твоего… как его…
— Моего денщика Петьку Ефимова, — жизнеутверждающе хохотнул на всю улицу подпоручик 145‑го пехотного, разбудив в ближайших двух кварталах всех военных старичков–пенсионеров.