Радищев хорошо знал и ценил поэта Державина. В 1801 году в своем произведении «Памятник дактило-хореическому витязю» он писал:
«Знаешь ли верное средство узнать, стихотворен ли стих (если так изъясниться можно)? Сделай из из него преложение, не исключая ни единого слова, то есть сделай из него прозу благосклонную. Если в преложении твоем останется Поэзия, то стих есть истинный стих, напр.:
и проч.
Преложи его как хочешь, перенося, но грамматикально, слова сей строфы, то и в прозе будет поэзия.
Преложи многие строфы из оды к Фелице, а особливо, где Мурза описывает сам себя, без стихов останется почти та же Поэзия».
Напечатав «Путешествие» в своей домашней типографии, Радищев подарил несколько экземпляров книги своим знакомым и сослуживцам по Петербургской таможне. Через О. П. Козодавлева он передал экземпляр для Державина, с которым лично не был знаком. Ни один из современных литераторов не получил этого знака внимания Радищева.
Державин в конце восьмидесятых годов был, конечно, славным поэтом. Но большой известностью пользовались и другие писатели — Фонвизин, Херасков, Княжнин, Богданович. Значит, дело тут не в крупном литературном имени. По-видимому, Радищев думал, что Державин способен оценить его книгу, понять намерения автора и проявить к ним сочувствие. Он ошибся в этом, Державин сочувствовать ему не мог, но ошибся не случайно. Общий облик Державина — правдолюбца, борца с беззакониями, обличителя сатрапов, — очевидно, сложился в глазах современников. Державина отрешали от должности, отдавали под суд за то, что он выступал против наместников, его чуть не осудил сенат, — о ком еще из писателей было известно что-либо подобное? И позднее репутация Державина как борца с неправдою привлекала к нему симпатии декабристов, а Рылеев посвятил поэту одну из лучших своих дум.
Но если Державину были чужды революционные идеалы Радищева, то не грешен он и в том, что присланный ему экземпляр «Путешествия» якобы передал императрице с доносом на автора. Эта легенда, возникшая через полвека после смерти Державина, не имеет под собой решительно никаких оснований. В следственном деле Радищева нет экземпляра «Путешествия» с пометками Державина; императрице доложил о «пагубной книге» начальник тайной канцелярии Шешковский, имя Радищева как автора книги следователи узнали только через несколько дней после этого доклада. Державин не мог сочувствовать Радищеву, но в преследовании его он неповинен.
Глава 10
НА ЗАЩИТЕ ПРАВОСУДИЯ
Более трех лет после увольнения из Тамбова провел Державин, ожидая, когда его снова призовут к трудам на пользу государственную. Около года шли следствие и сенатский суд, это надо было пережить, переждать, но с тех пор, как он кругом оправдан и вознагражден, ведь тоже протекли не месяцы, а годы! Что думают с ним сделать? Так и похоронить в отставке?!
Нет, Екатерина не забывала о Державине. Он нередко напоминал о себе новыми стихами, имя его то и дело называлось в кружке ближайших друзей императрицы, но снова давать ему в руки власть было положительно невозможно. Опять начнутся обвинения начальников в бездействии, ссылки на законы, которые не уважаются в России, пойдут самочинные крутые меры — Державин останется самим собой, сколько ни выдерживай его искусом терпения.
Однако это и не простой губернатор, каких в империи десятки. Он придумал Фелицу, еще не зная ее оригинала — Екатерину. Что же может написать Державин, когда близко увидит свою чудесную царевну и поэтическим взором охватит ее государственную мудрость и человеческую простоту в обращении с людьми? Наверное, перо его подвигнется на новые оды, посвященные целиком ей, Екатерине. А что, если эту певчую птицу посадить во дворец? Клетка ей нужна, на в, олк> не выпустишь, но пусть эта клетка будет золотая.
Так после долгих размышлений Екатерина решила судьбу Державина. В декабре 1791 года она подписала указ о назначении его в свою канцелярию статс-секретарем по принятию прошений. Державин вновь вступил в службу и нес ее отныне во дворце императрицы.
У Екатерины было восемь секретарей, ее ближайших помощников. Каждый имел свой круг обязанностей, следил за отдельным участком государственного управления, внешней политики или просто помогал императрице в ее литературных занятиях. Державину Екатерина поручала наблюдение за сенатом по старой его там службе, а также и потому, что на честность его при контроле за судебными делами, решавшимися в сенате, можно было вполне полагаться.
Державина обрадовало новое назначение. Наставал конец измучившей его неопределенности, он опять в должности. Нравилось и то, что придется следить за делами сената — кто-кто, а уж он-то хорошо, на собственном опыте изучил механику сенатского делопроизводства. Наконец чего-нибудь да стоила возможность докладывать свои мнения императрице и открывать ей глаза на то, какое беззаконие царит кругом.
Секретари императрицы без всякого удовольствия приняли в свою среду неожиданного коллегу. Впрочем, репутация Державина, как человека строгого в исполнении обязанностей, придирчивого к малейшим непорядкам и безусловно честного, позволяла думать, что долго он на секретарском месте не продержится. Тут нужны были прежде всего знание придворной жизни, умение ладить с императрицей, связи с сильными людьми, а ничем этим Державин не владел. Опытным дворцовым политиканам-секретарям не стоило больших хлопот передавать Державину наиболее неприятные и запутанные дела, доклады по которым портили настроение императрице. Он со всем усердием разбирался в них, подробнейшим образом пересказывал Екатерине — и получал гневную отповедь, потому что готовил не такое решение, как ей хотелось.
Еженедельные доклады Державина по сенатским приговорам и его указания на неправильное применение законов очень скоро Екатерине надоели. Она приказала ему сообщать свои замечания прямо сенатским обер-прокурорам и чаще стала заниматься с другими секретарями. Но Державин все же прорывался к ней с некоторыми делами.
Одним из них было дело иркутского генерал-губернатора Якоби, весьма запутанное и громадное по объему бумаг. Второй департамент сената занимался им ежедневно в течение семи лет и не смог принять никакого решения. Это был редкий случай, когда тайные силы, действовавшие по обвинению Якоби и в защиту его, как бы уравновесились и судебный процесс замер в неподвижности. Заседания шли, писались и подшивались в папки новые бумаги, а Якоби все оставался ни оправданным, ни наказанным.
В 1783 году генерал-поручик Якоби был назначен правителем Восточной Сибири, наместником обширного края, состоявшего из четырех громадных по территории губерний. Получив инструкции от императрицы, он отправился в Иркутск и приступил к исполнению своих обязанностей. Не позже чем через год в Петербурге появились доносы о том, что наместник совершает государственные преступления — возмущает китайцев против России, желая вызвать войну, наживается на закупке провианта для сибирских войск, берет взятки и притесняет чиновников и горожан.
Доносы неожиданно быстро достигли своей цели. По приговору сената, подготовленному генерал-прокурором, Якоби был отстранен от должности, отдан под суд, и бесконечный процесс завязался. Во время следствия один из доносчиков покончил с собой, успев признаться, что безвинно оболгал Якоби, и это внесло новую путаницу в разбирательство.
Так или иначе, дело не двигалось, и тому были причины: Якоби имел неосторожность оскорбить генерал-прокурора Вяземского, и теперь за это платился. Он был сговорен с девицей Резановой, жившей в доме Вяземского, ожидалась свадьба, когда жених получил назначение в Иркутск. Якоби поспешил с отъездом и через некоторое время прислал невесте отказ. Предполагали, что это случилось не без влияния императрицы, как-то сказавшей: «Я не хочу, чтобы князь Вяземский выдавал свою Резанову за Якобия и за ней жаловал ему в приданое Сибирь».
Узнав об измене Якоби, Вяземский рассвирепел и постарался ему отомстить. В Иркутск был направлен сенатский чиновник под предлогом проверки казенной палаты, он подбил недовольных новым наместником на доносы, написал сам, Вяземский сейчас же привел в движение сенат, и Якоби оказался под судом. Зная, что обвинения против него неосновательны, — Якоби, как это и выяснилось, вовсе не пытался затеять войну с Китаем, не причинил ущерба казне, — Вяземский всячески тормозил процесс, держа своего врага между надеждой и отчаянием, наслаждаясь его бессильным бешенством.