— Трифон, жарко! — взмолился Юра.
С княжичей сняли епанечки. Это хорошо, что Юра первым не выдержал. Хотя... Ну ладно, что бы ещё хотелось? Воинов-акритов, да побольше, не пять, не двадцать пять, а тысячу. И из той же кулеврины по ним горохом. Расставить на пригорке и сыпать по ним. Весьма мечтательно! С другими мальчиками в состязании, кто больше собьёт.
Дьякон Прокофий вместе с Феогностом стали изгонять оглашённых:
— Елицы оглашеннии, изыдите.
— Оглашеннии, изыдите.
— Елицы оглашеннии, изыдите.
— Да никто от оглашённых, елицы вернии, паки и паки миром Господу пом-м-м-м-молимся.
— Трифон, скучно, пысать хочу, унеси меня, — взмолился Юра.
— Вот беда-то! — вздохнул слуга. — Ты же не оглашённый! Ну ладно, горе моё.
Иванушке стало ужасно смешно, что Юру удалили, будто оглашённого. Ага, не зевай во время последования! Вот как оно обернулось. Там зевал, икал, тут пысать запросился. Хорошо всё-таки, что он с Иванушкой в своё время старшинством поменялся. Какой из Юры великий князь! Курам на смех, гусям на гоготанье.
А какой гусь есть у Никиты, боярина Русалки сына! Медный, разными цветами раскрашенный, а главное — в него можно воды налить. Наклонишь его потом, у него клюв расхряпывается, и вода струйкой бежит. Иванушка хотел выпросить этого гуся через Трифона — чтобы Трифон сказал боярину Русалке, а Русалка приказал Никите подарить гуся Иванушке. Но Трифон наотрез отказался: «Кабы ты был простой отроча, я бы ещё подумал. А ведь ты будущий великий князь, тебе своим будущим званием злоупотреблять негоже». Ну и наплевать на того гуся. Эка невидаль! В кувшин набери воды да и поливай себе сколько хочешь. Вот если бы вернуть Марию Египетскую... Она, конечно, не кулеврина, из неё не постреляешь, и трудно даже объяснить, чем же она так хороша. Просто Иванушке приятно было на неё смотреть. Проклятый пожар!
Мечты об игрушках возможных сменились грустью об игрушках навеки утраченных. Да и вообще — что ж это такое?! — боярские дети богаче великокняжеских! У них всё есть, а у Иванушки с Юрой только то малое, что удалось прихватить во время бегства из Троицы, да некоторые подарки, полученные тут, в Муроме.
Дьякон Феогност читал подательные молитвы:
— Прощения и оставления грехов и прегрешений наших у Господа просим.
— Подай, Господи, — пел хор и подпевали миряне.
— Добрых и полезных душам нашим и мира мирови у Господа просим.
— Подай, Господи.
«Кулеврину и Марию Египетскую подай, Господи», — мысленно произнёс Иванушка. Литургия всё продолжалась и продолжалась, и конца ей не было. Но не просить же Семёна Ивановича отнести его тоже попысать, стыдно! Кстати, а почему так долго Трифон с Юрием не возвращается? Конечно, в малолетстве тоже есть свои преимущества, кой-чего и избегнуть можно с оправданием. Хотя, вот когда священник с кадилом выходит и начинает, помавая, воскурять всюду благоуханно-ароматные дымы, приятно, хочется ещё и ещё нюхнуть. А он, как назло, редко это делает и недолго.
Но нет, не выдержал Иванушка, повернулся к Ряполовскому:
— Семён Иваныч!
— Что, Ванятко?
— Долго ли ещё?
— Потерпи ещё малость, сейчас «Иже херувимы...» начнутся.
— Какой тебе «Иже херувимы...»! — возразил стоящий рядом Иван Ряполовский. — В Великий четверток-то что поётся?
— Ах, ну да! «Вечери Твоея тайныя днесь...»
Все-то они знают, что за чем читается да поётся. Лучше бы пошли к Угличу да освободили отца с матушкой из плена! Отец так не разбирается в службе церковной, а воин — похрабрее Ряполовских. И он там мучается, а они тут, видишь ли, постятся да причащаются! Иванушка вдруг очень сильно рассердился на Ряполовских, хотя и совершенно напрасно и незаслуженно.
Вдруг в храме всё вновь зашевелилось в тревоге. Хор уже запел было «Вечери Твоея...», но смолк на полуслове, а вместе с хором смолкла и вся литургия. По головам присутствующих в храме перекатывался ропот, и вот уж молва зажужжала, как шмель: