В зал с таинственными сими предметами Федор Федорович проводил президента Коммерц-коллегии графа Александра Романовича Воронцова. Граф вошел и дверь за собою затворил.
Пробыв в зале более часа, Александр Романович в тот же день испросил аудиенции у императрицы Екатерины. К подъезду коллегии подали знаменитый графский выезд, Какой состоялся разговор у графа в царском дворце, не знал даже Федор Федорович. Однако Александр Романович, возвратившись от императрицы, повелел в коллегия приборку сделать генеральную.
— Ее величество, — сказал, — соизволят быть в коллегии нашей.
Федор Федорович, выслушав графа, едва приметно улыбнулся. Многочисленные поездки его по петербургским домам не пропали втуне.
Крючок судейский, присмотренный Иваном Ларионовичем Голиковым, дело свое выполнял исправно. Ходил он, ходил вокруг Лебедева-Ласточкина и таки вынюхал нужное. Первым делом подкатился к старшему приказчику Ивана Андреевича и разговор начал смирный: то-то, мол, соболя не стало, а о белке не хочется и говорить. Что за мех — рыж, короток, как ежели бы его общипали! Потом заметил, однако, что есть и неплохие меха, особенно которые везут с севера.
— Вот эти-то меха, — сказал крючок, — сейчас людям умным придержать самый резон! За эти меха, по миновении времени, денежки можно взять хорошие!
И попал в точку.
— Я уж третий год, — сказал приказчик, — хозяину своему талдычу, что меха надо придержать.
— Ну и как?
— Придерживаем.
Крючок сообразил: три года купец меха держит, три года людей снаряжает на север, а на какие денежки? Какими шишами платит за меха? Чтобы товары на север сплавить, а потом меха наверх поднять, большие нужны капиталы. А купец не расторговался, и денег у него нет. Но все же взял он их где-то. Где?
Пахнуло паленым. Знал он, где купцы деньги берут, когда нужда приходит. По этой части в Иркутске были мастаки; ну, например, Маркел Пафнутьич. Деньги в рост дает под вексельки. Или другой — Агафон Фирсанович. Тоже вексельками баловался.
К этим-то двум и бросился крючок судейский. А уже от них явился к Ивану Ларионовичу.
Так, мол, и так, вексельки сам видел, щупал и, полагаю, скупить их надо. У Ивана Андреевича с деньжонками сейчас негусто и ежели вексельки к оплате предъявить, все амбары его вычистить под метлу можно.
— Сейчас скупать вексельки-то или погодим?
— Скупай. Чего годить!
Вот так петельку на шею Ивану Андреевичу и накинули. Осталось только потянуть веревочку.
Первым камчатскую землю увидел Герасим Измайлов. Толкнув стоящего рядом Шелихова, он передал ему зрительную трубу.
По галиоту пронеслось:
— Земля, земля!
Мужики полезли на палубу. Даже те поднялись, кто весь путь от Кадьяка не вставал от слабости.
— Да где она, земля-то?
— Вона, вона, али не видишь?
— Точно, братцы, земля!
— Земля, земля! — словно стон прошел по галиоту.
— Григорий Иванович, а нам на якорь бы надо стать. Водички навозить. Наша-то стухла, — проглотив сладкий комок, сказал Измайлов.
И мужики зашумели:
— Да, водички, это бы славно.
— Уж и не веришь, что вода-то сладкая есть.
— По ковшичку выпить, глядишь, и ожили бы.
А в запавших глазах боль. Набедовались, намаялись сердешные. Мужики из тех, что посильнее, на ванты лезли землю получше разглядеть.
— Обзелененная, братцы, землица-то. Травка стоит.
— Ветерок по-нашенски пахнет, чуешь?
— Дошли, братцы, дошли! — кричал кто-то, не веря, наверное, до конца, что дойдут все-таки и увидят свою землю.
Велика любовь человека к родной земле. И странно — занесет его судьба в дальние края, где и реки светлее, и леса гуще, а все не то! Свое небо, пускай даже оно и ниже, видеть ему хочется, по своему лугу пройти, из своего колодца испить водицы.
Живет человек годами в чужой земле и вроде бы и корни глубокие пустил, навсегда осел, но нет — забьется вдруг сердце, и затоскует он, заскорбит душой, и вынь да положь ему родную землю. И какие бы моря его ни отделяли от желанной земли, какие бы горы ни стояли на пути, леса преграждали путь — пойдет он, бедолага, ноги в кровь сбивая, и пока не дойдет — не успокоится сердцем. Бывает, конечно, что не доходит, в пути свалившись. Но и в остатний час будет он выглядывать избу над рекой, где бегал мальчишкой, плетень и калитку, распахнутую в поля. В закрывающихся глазах будет мниться, как кучерявятся над благодатной этой землей облака и солнце светит, а навстречу путнику, возвращающемуся из дальних земель, идут родные люди…
— Так что, — спросил Измайлов, — воду брать будем?
И Шелихов, как ни хотелось ему побыстрее до Охотска добежать, только взглянув на мужиков, припавших к бортам, сказал:
— Да, возьмем.
Якорь бросили вблизи Большерецкого устья. Отрядили за водой большую байдару, а на малой Григорий Иванович со Степаном пошли к поселку взять свежей рыбы.
Григорий Иванович прыгнул в байдару и оттолкнулся веслом. Степан вздернул на мачту парус. Байдара полетела птицей. Вслед им Измайлов махнул треуголкой.
Опустив за борт руку, Шелихов зачерпнул горстью воду. Здесь, в море, вода казалась голубее, мягче и теплее.
— Хорошо! — воскликнул он.
Степан, придерживая парус, обернулся:
— Лошадка и та домой бежит веселее. А мы небось люди!
Мужики втащили байдары на гальку. За прибойной полосой, в десяти шагах, трава стояла по пояс. Шелихов и сам не помнил, как очутился в травяном раздолье. Только увидел вдруг плывущие в небе облака, у самого лица застывшие стебли трав. Почувствовал — язык щекочет разгрызенная былинка. Не ведал, когда и прикусил-то ее. Вкусная былиночка. Повернул голову. Рядом, раскинув руки, лежал Степан. Он тоже оборотил лицо к Шелихову, и Григорий Иванович с удивлением отметил, что глаза казачины с нелегкой судьбой — совсем не черные и шальные, как ему казалось всегда, а с рыжинкой. Где-то ударила птица: «Пить, пить, пить-пить».
С водой управились быстро. Бочки вкатили на байдару. Григорий Иванович со Степаном под малым парусом пошли вдоль берега к поселку. Скоро увидели на берегу шалаши и рыбачьи сети на шестах.
Рыбаки высыпали на берег, повели приехавших в шалаш, подали квасу в берестяных жбанчиках. Расспрашивали мореходов:
— А баяли, ваша ватага пропала.
В углу висела икона, под ней теплилась лампада. Рыбаки жили чисто. Шибко пахло навешанными на шестах травами от комара и мошки. От духа трав медвяного, от доброго квасу, а еще больше от тепла людского Григорий Иванович обмяк душой. Так, казалось, и сидел бы в шалаше этом, слушая голоса русские, и ничего больше не надо.
О рыбе для ватаги договорились сразу же. Рыбаки, правда, улов только что свезли в Большерецк, но мешков пять-шесть рыбы оставалось, а этого ватаге до Охотска вполне бы хватило.
— Расстарайся, — сказал старшой одному из мужиков.
Тот — одна нога здесь, другая там — слетал на берег, вернулся, сказал:
— Рыбу мы в байдару уложили, но вот в море-то идти я бы… — лаптем шаркнул, — поопасался. Ветер больно силен.
Внезапно на крышу шалаша словно кто-то свалился. Мужики разом повскакивали с лавок и кинулись на берег. Море было не узнать. За считанные минуты его измяло, вздыбило злыми волнами. Валы стремительно неслись к берегу и с грохотом разбивались о гальку. Какая сила могла его так взбаламутить?
Старший рыбак крикнул своим, и мужики бросились вытаскивать на берег шелиховскую байдару, снимать сети с шестов. Степан помогал рыбакам. Шелихов, заслоняя ладонью глаза от песка, выглядывал в море галиот. Среди тяжелых валов, развернувшись носом на волну, судно дрейфовало вдоль берега. У бортов вспучивалась белая пена. Шелихов понял, что капитан отдал якоря, но они не держались за грунт и ползли.