- Ну что, Кеша, - начала девушка, стряхивая первый пепел, - наш друг написал нам.
Они много говорили друг с другом, она - немного кривоватым, нестройным, чуть детским почерком, но приличным русским языком. За годы тайного написания песен и стихов, которые хранились в старом кухонном диване, она поднаторела в родном языке, а вот почерк, как сформировался в детстве, таким и остался. Ей же некогда было учиться... Ее руки работали совсем в другом направлении и держали совсем не канцелярские ручки. У Зверя почерк был красивый: буквы твердо держались на ногах, а не кренились в разные стороны, точно пьяницы, правда, не держались за руки, были печатными.
Она узнала о нем очень много. Разговоры текли в совершенно различных направлениях. Личные темы затрагивались редко. Зверь оказался все же больше Кириллом, чем зверем. Он был достаточно мягок, как ей хотелось думать, искренен, внимателен к ее мнению, даже словоохотлив, будто за долгие годы отсидки впервые появился собеседник. Они прошли путь от философии до полетов в космос, но в этом письме он рассказал ей о своем детстве, приоткрыл завесу тайны своей личности.
- Я очень любил свою семью, был счастливым ребенком. Знаешь, в моем детстве не было телефонов и компьютеров, а когда они появились я стал взрослым мальчиком, которого не интересовали стрелялки, поэтому жестокость моя явно не была заложена в детстве, - читала Кристина попугаю, который проявлял заинтересованность к ее голосу. - Была любовь, первая и последняя. Девочка, которая стала для меня примером женщины, умерла. Осталась только мама, последний оплот и пример. Отец скончался, когда меня посадили. Никогда себе этого не прощу.
Кристина сделала передышку и глотнула колы, заранее принесенную для разбавления никотина. Он много писал о своих детских увлечениях, о спорте, о любимых писателях-фантастах, о фильмах и даже вспоминал какие-то веселые случаи из школьной жизни.
- Признаюсь тебе в том, что никому не говорил. Думаю, тебе можно сказать об этом. Понял, Кеша? - прервалась девушка. - Мне сказать можно. Меня он больше не увидит. И что же он такое хочет сказать... Я был закомплексованным пацаном, как любят говорить «дрыщем». С детства я играл с отцом в шахматы, помогал по дому маме, на улице играл в спокойные игры. Первый случай, приведший меня к такой жизни, какую я прожил на данный момент, произошел в пятом классе, когда старшеклассники загнали очкарика в яму и не давали вылезти. Тогда отец сказал, что это не дело для мальчика, быть вафлей и не уметь постоять за себя плохо, поэтому меня, постоянно страдающего аллергиями и ангиной, с легким нарушением зрения, отдали на бокс. Наверное, тогда физическая сила, превышающая мои моральные границы, предрешила появление зверя. Я стал быстро набирать вес, тело расширялось и увеличивалось, к девятому классу я уже был видным парнем. Именно этот парнишка, забывший, кто он есть на самом деле, поверивший в себя чрезмерно сильно, однажды допустил роковую ошибку, которая навсегда погрузила его жизнь в траур. Я потерял ее. Свою любовь.
Кеша что-то крякнул, услышав всхлипы хозяйки. Кристина вытерла слезы и дрожащей рукой смахнула пепел со второй сигареты, которую докуривала. У него хотя бы была любовь, было, что терять. Она взяла ручку и чистый лист.
- Признаюсь честно, я не знаю, что значит терять людей. Я никого и никогда не теряла. Только не подумай заранее, что я избалованная судьбой девочка. Просто эта судьба ничего мне не дала, чтобы требовать это самое назад. Так что, пусть подр*чит себе средним пальцем. - Она специально грубила, чтобы он даже не смел рисовать в своем воображении принцессу, спящую на мармеладках. - Родители мои живы, оба, к сожалению. В моем случае адский котел плачет кипящими слезами по душонке папаши. Скажу тебе откровенно, если бы мне хватило смелости (а ее не было, даже когда я сидела на наркоте, да, вот так вот), я бы убила его. Но не сразу, не мгновенная смерть. - Кристину потряхивало. Она впервые делилась с кем-то своей черной болью. Ему можно сказать все. Кто он? Человек из ее иллюзий. А иллюзии все растворяются рано или поздно. - Я бы... Я бы... Не знаю, что бы я делала, но в ход бы пошли все кухонные приборы. Так что, мне тебя не понять. Меня никто никогда не любил, и я тоже не любила. Я не позволяю себе драм, всех этих спектаклей с потерей людей. Пусть теряются. К черту их.
Долгий выдох, каким обладают лишь пловцы и вокалисты, очистил ее сознание от надвигающейся бури. Иногда она была уверена в существовании химтрейлов. Какую гадость они закачивают им в легкие? Какой дрянью пичкают их и так изнасилованный всевозможными доктринами, правдами, парадигмами мозг? Иначе как объяснить все возрастающую в людях жестокость? Пенящуюся черной пеной ненависть? Столько смакующей саму себя ярость?