***
Если выбили зубы - рви когтями
. Зверь. Он - Зверь. Он стал животным в худшем смысле этого слова. Хищники в дикой природе живут инстинктами. Они знают: или ты жрешь, или жрут тебя. А как он - человек, разумное существо, обладающее разумом и душой - стал жестокой тенью, скалящейся пародией самого себя? Кто и когда успел поставить ему подножку, а он был настолько слеп, чтобы упасть челюстью побольнее на острые камни? Ошметок летнего неба презрительно глазел на него через железные прутья. Зек. Падаль. Отброс. Изжеванный кусок плоти, который попал в пищевую цепочку и стал добычей более сильного зверя. - Мужики, картейки раскинем? А то охота вздернуться в этой тишине. У меня в заначке две сиги, - возникло где-то в человеческой массе, отдававшей душком гниения, предложение. Все они сгнили. Просрочили себя. Истек срок годности их человечности. - А что, могем и раскинуть, - отозвался второй голос, в которых Зверь не разбился совсем. Кто эти люди, с которыми он чалится уже три года? Кто эти татуированные ублюдки, по локоть в крови? Для них кровь - кокаин. Убить значит насытить свое чудовище, получить моральный оргазм, видя умирающую в конвульсиях жертву. Как он оказался на строгаче среди этих нелюдей?.. - Надо решать, кто на этой неделе нюхает парашу! - еще один поддержал единственное доступное для них развлечение. - Сдавай! Ему никто не предлагал играть. Его старались не задевать ни словом, ни делом. Схватка со львом не принесет антилопе ничего, кроме смерти. Антилопы еще не пропили инстинкт самосохранения. Шорох пожелтевших от времени карт, на которых уже по большей части стерлись картинки, мечущиеся в сомнениях голоса и запах первобытного адреналина заполнили тесную комнатушку. - Серый, как там ждуля поживает? - завел обязательный разговор для успокоения нервов один из узников режима. Каждый понимает, что в этой русской рулетке пуля - дура, можно на неделю стать опущенным. Параша - слово, от которого кровь стыла в жилах даже у матерых убийц. Слезы детей и крики женщин не трогают мертвое сердце этих людей так, как ночевка у параши. Зверь вздохнул, чувствуя запах этой самой параши, витавший черной аурой вокруг каждого из игроков. - Мужики, скажу я вам, такая краля! Далее он перестал слушать. Помои понеслись зловонными реками по канализационным трубам, а слушать подобное в адрес женщины (пусть она и была таковой только по гендерному признаку) было невыносимо для него. Воспоминания, точно кровожадные вороны, накинулись на его печень, выклевывая по кусочку, не оставляя шанса спастись. И у него была та самая, настоящая, верная, любимая, только его... - Зверь, не хочешь себе такую телочку? У нее есть подружки, можем организовать. Баба-то при лаве, - Серый алчно потер ладони. - Обещала договориться с начальником этого карцера, чтобы пронести мне годный хавчик. Колбаску, соленые огурчики, думаю, пивасик пробьет... А, мужики, как вам расклад? Заслужил я отсрочку от параши? Дружное улюлюканье забило все трещины своим смрадом. Они говорили о женщине, как о куске мяса, который лежит на прилавке и ждет, когда же его купят на борщ или салат. Но если женщина позволяет появиться в своей жизни чудовищу, можно ли относиться к ней как к красавице? - Не, спасибо, - отмахнулся от них Зверь. - Зря. У нее есть такие цыпочки в подружках... Она показывала фотки. Сиськи - во, - характерный жест, описывающий радиус и диаметр округлостей, - жопень - самый смак и такая шейка, ну как у лебедя, так бы и передавил. Красотка, в общем. - Слушай, Серый, отвали, а то тебя жрачка не спасет от параши. Намек был понят с первых слогов и колебаний интонации, иначе выжить в каморке, переполненной мутировавшим тестостероном и извращенной моралью, было невозможно. Это особое искусство - знать, когда заткнуться, а когда говорить громко и заявлять о себе. Время молчать и время глаголить. Серый был понятливым малым: время жечь сердца людей глаголом не пришло. Призрачная струйка ветерка заскочила в форточку его жизни, плавя ржавые решетки. Зверь вдохнул поглубже, навсегда забирая его себе. Да, он жадный. Иным за решеткой быть нельзя. Свежий воздух - только твой. Запах испеченного хлеба - только для тебя. Мечты - единственное, чем живешь. Его мечту звали Яной. Его мечте было семнадцать, когда осень забрала ее у него. Вырвала из его слабых, немощных, дистрофичных ручонок. Он скурил немало сигарет вместе с дождем, стоя то под трещавшей от натиска капель крышей школы, у которой встречал ее каждый день, то у ее могилы, наблюдая, как дождь стирает людям память, превращая могильную землю в грязь, ломая стебли цветов, лаская немой камень с когда-то живым именем. И лишь рабочие неизменно копали все новые и новые ямы для все новых и новых постояльцев этого хостела, предоставляющего червям шведский стол из ассорти цветов и вкусов. Зверь провел языком по верхним зубам, ощущая фантомную горечь сигарет, которым добивал легкие, когда они и так выгорали после бесконечных кругов по стадиону с наушниками и тяжелым роком в ушах. Визг гитары, грохот барабана, рычанье и нечленораздельное мычание вокалиста. Все, что осталось в его памяти после ее смерти. После осени. Он облизнул губы, чувствуя вкус ее чересчур яркой красной помады. Как и все девчонки, Янка не знала меры в косметике. Его маленькая женщина с большими синими глазами. Которые навсегда погасли с первым упавшим на землю желтым листом. Отныне он ненавидел осень, наверное, даже больше, чем себя самого. Внезапный удар в нос нанесла память, подкинув в его пылающую печку новую пачку макулатуры воспоминаний. Он отрывал по листу, читал его содержимое, незаметно вздрагивал, когда очередная игла вспарывала старые нитки, стягивающие шрамы, и предавал огню навеки. Но как же быть, когда твоя память - феникс, и огнем ее не убить, а другого средства расправы у тебя нет? И сколько бы листов он не сжег, пепел в душе всегда складывался в знакомые до боли слова. Кровь. Теперь он чувствует на зубах кровь. Свою. Голодный бунт в тюрьме не является редкостью. В очередной раз эти выродки решили потягаться силами с вертухаями, объявив голодовку до тех пор, пока хотя бы хлеб не заменят настоящим. Зверь ощетинился, снова подставляя лицо под кулак надз