Но вот сквозь редеющие к опушке стволы потянуло встречным ветерком и удушающим смрадом гари. Задыхаясь от предчувствия чего-то страшного, лесник бросился вперед, к домам деревни, но увы! — домов совхоза не стало. Меж обугленных, еще курящихся головешек стояли опечалено люди… То были старики из глухой соседней деревушки Ольхино. Вместе с ними Вацевич похоронил расстрелянных, сгоревших. От них и услышал, что произошло.
Вскоре после того как из деревни ушли семьи пограничников, туда нагрянули немцы. Все переворошили. Потом выгнали всех жителей на улицу. Поставили под яркие фары грузовиков и начали допрашивать стариков и старух, которые укрывали своих постояльцев. А потом принялись избивать дядю Сеню — заведующего опытным участком. А сын его, десятиклассник, протиснулся сквозь толпу к немцам и стрельнул дважды из ружья. Два немца упали замертво.
Когда убитые и обгоревшие были преданы земле, Вацевич побрел домой. Четыре километра от пепелища до своей усадьбы показались ему бесконечными. А когда переступил порог дома, застыл на месте.
Ребятишки!.. Безмятежно спали они, закутанные поверх пальтишек в шали… Спали на разостланных на полу одеялах.
До того приковали взгляд эти малыши, что не сразу рассмотрел четырех женщин. Три еще моложавые, а одна старуха. Услышав шаги, одна молоденькая рывком повернулась и крепче прижала к себе мальчонку с льняными кудрями. А тот — обеими ручонками обхватил полосатую кошку… Черноволосая девочка-подросток застонала во сне.
Учуяв хозяина, кошка выскользнула из теплых ручонок мальчонки, перескочив через босые ноги молодых женщин, жалобно мяукая, начала тереться о сапоги Вацевича.
Испуганно вскочила большеглазая черноволосая девчушка. За ней, держа на руках маленького кудрявого мальчугана, тяжело поднялась худощавая, но с розоватым и мягко округленным лицом женщина. Яркие серые глаза смотрели строго, испытующе. Она подождала, когда заговорит сам хозяин. Поправив сбившиеся набок густые с рыжинкой косы, повернулась к смертельно бледной девочке-подростку:
— Не пугайся, Ревекка. Наш человек это.
В полукилометре от усадьбы лесника стояла покосившаяся, но еще прочная «егерская сторожка». Сюда на весь день Вацевич отправлял семьи пограничников. Возвращались они в потемках. Ночью гитлеровцы вряд ли нагрянут.
А командир Шеврук, скрепя сердце согласившийся с намерением Клинцова, безмолвно дал самому себе клятву. Если жандармы или эсэсовцы опередили комиссара отряда спецназначения, если запугиваньем, а может, и пытками, сумели намертво привязать к себе лесника, то вполне вероятно, какая-то сволочь старается не спускать с него глаз и, чего доброго, бывает в усадьбе… «В этом случае пускай же не ускользнут вражеские вербовщики», — решил командир.
Еще до того как Клинцов, Алексаев и Хомченко вошли во двор, вокруг усадьбы была уже сильная цепь обложения.
Из егерской сторожки, укрывшейся в зарослях крушины, острые, настороженные глаза различили мундир гитлеровского офицера. Никто не мог предположить, что это советский офицер в трофейной форме. Им был младший лейтенант Астапов.
Дети и женщины бросились обратно, к усадьбе. Предупредив хозяина, залегли в углублениях между картофельных гряд с пышно разросшейся ботвой.
Вацевич же поспешил затоптать уличающие следы. Но такому разведчику, как старший сержант Ковеза, не трудно было разгадать эту хитрость.
Стало понятным и то, как изнуренные женщины, старавшиеся пройти с детьми через лес подальше на восток, оказались у лесника — всего только в четырех километрах от совхоза. Семьи сбились с направления, когда обходили заболоченную низину. Стало также понятно, почему лесник остерегался и не доверился сразу же военным людям, по виду и разговорам — советским.
Шеврук и Клинцов уже не расспрашивали, а ждали, что сочтет нужным сказать сам хозяин. А тот сидел по другую сторону кухонного столика, спиной к залитому тьмой окошку. Сверху, с широкой печи и полатей слышалось невнятное бормотанье спящих детей, а три женщины и пятнадцатилетняя девочка затаились в горнице, за ситцевой занавеской.
— Счастье, что сюда забрели, — повторил Вацевич уже таким тоном, будто внушал это самому себе. — Да, счастье… Не хцел, не хцел, а пора дочиста выложить.
— Пора, — сдержанно подтвердил Шеврук.
Лесник поднялся, подкинул самых тонких дровец в уже прогорающую печь и, садясь, уперся взглядом в холодноватые пристальные глаза Шеврука.
— Ты, товарищ командир, упомянул, как самолично допрашивал охранников скипидарного завода… Помнишь, у них, у немцев, словечко «митхеррен»?