Нечаев долго и тщетно ждал пояснений. Спросил наконец:
— Успели, поскольку справа и слева появились всего лишь военизированные рабочие, — так я понял из отрывочных упоминаний. Верно?
— Ни. Позирали-то за подневольными самые кадровые!.. Выручили нас — открытость и выдатнее спокойствие. Вось и не поверили кадровые своему же крикуну в першие хвилинки. Може, вин сказився?.. Но кинься мы тикать до лесу — срезали бы.
— А пригнали подневольных — дзоты рыть, верно? Цепочкой до самого озера. Нового рейда конников Доватора боялись, верно?
— То так.
Нечаев громко вздохнул. Угасала надежда выжать из разведчика еще что-либо.
Внятное в наступившей тишине гуденье броневиков доносилось уже с той стороны, откуда вслед за стукотней «дегтярей» и россыпью автоматов раскатывались орудийные залпы.
— Стянулись обратно, к Велижу, — заключил Ковеза. — Еще трохи почекаем и пидемо.
Снова безмолвие. Непосильное для Нечаева: слишком он был переполнен всем пережитым за последний час: ожиданием Ковезы, поднявшегося наверх, едва стали слышны близкие голоса немцев, нарастающей горькой уверенностью в гибели разведчика и приготовлениями к тому, чтобы взорваться вместе с врагами, спускающимися к навьюченным лошадям.
И сейчас Нечаева так и подмывало рассказать о своей тоскливой покорности всем навалившимся в июле бедам, и о том, что горюя о вероятно погибшем разведчике, сам он уже, готовясь погибнуть с честью, не чувствовал и следа прежней обреченности… Рассказать о том, как изначальная благодарная радость его первых дней в отряде постепенно соединялась с удивлением и жадным любопытством и чуть ли не мальчишеским восторгом… Ему, глубоко мирному и тихому человеку, в эти минуты чудилось, будто бы он издавна мечтал единственно лишь о том, чтобы воевать именно в таком отряде, рядом с такими, как старший сержант Ковеза, политрук Клинцов и старший лейтенант Шеврук… Сорокалетний учитель ощущал себя сейчас первоклассником, счастливым от сознания, что вскоре перейдет уже во второй класс. И не утратив склонности к тому, чтобы посматривать на себя как бы со стороны, он в душе и посмеивался над этим своим ощущением, и радовался ему. Да и всей разгорающейся ребячливой своей любознательности.
Не найдя способа снова разговорить славного разведчика, Нечаев решил попросту рассердить его. Надо полагать, это не столь уж трудно. Раз уж явно не по нутру Ковезе критические замечания об отсутствующих, раз уж он живехонько заступился за разухабистого Хомченко, то не стерпит, если проехаться насчет самого командира.
— Как по-твоему, старший сержант… А почему наш командир иногда… вроде бы хмурый?
Ковеза прищурился. Пристально оглядел напарника. Словно впервые встретил.
— Ишь, чего тебе взбрело!
— Я затем это спрашиваю, чтобы… Как иногда случается, не разбередить бы ненароком душевную рану какую-то…
— Не задавайся! Не твоим рылом хрен копать. И помощней тебя субчики были, которые метили разбередить. А не вышло.
— Признак сильной души, — подхватил Нечаев, нащупывая должный тон. — Умышленным наскокам она неподвластна… Зато чисто случайные зачастую способны.
Козеза перебил:
— А ты по какой пауке наставник?
— Литературу в старших классах. И русский язык.
— Видкиля вин узявся, такий закон, щоб и наставников на войну тягать?! — горестно вздохнул Ковеза. — Без вас управились бы…
Однако Нечаев ощутил в этой жалобе на закон едва прикрытое самоосуждение собственной, внезапно прорвавшейся грубости. Поэтому помалкивал, давая дозреть этому раскаянию.
— Не згода балакать о тим, чего сам не бачив, — нерешительно начал Ковеза и замолк.
Нечаев ждал.
— Слухай же… Був у них в полку храбрый командир. И був его замисник, хитрован и скорохват. Вин и зробыв — наклепав на старшего. И — на его место! Полк — поблиз границы. Фашисты шандарахнули — замисника чуток зацепило. Вин швыдко на газике вдогон лазарету. Зато наш командир огнем «максима» прикрывал всех, когда прорывались… А ночью разведчики вытягнули. Не то истек бы кровью. Вось и щемит у него сердце до сей поры.
Разведчик ухватился за обнажившийся корень сосенки. Да, не красноречив он был. Однако за немногие секунды рассказа — почти насильно выжатого из него — так волновался, что не сразу ощутил, как скользнула нога по откосу.
…Прислушиваясь к разрывам снарядов — немцы обстреливали лес из «самоходок», Клинцов сказал:
— Слово «малодушие» у нас имеет лишь один единственный смысл. Это недостаток отваги. Попросту трусоватость, узковато, по-моему. Хотя в главном и правильно. Прислушайтесь к звучанию: малодушие… Мало души, значит. И самое отвратительнее малодушие, когда стараются не ради победы, а ради своей шкуры.