И вот что главное: со временем послевоенная система начала страдать от того, что слишком много внимания было уделено политике и недостаточно — формированию единодушия внутри страны. Сразу после войны Америка была настолько сильна еще и потому, что внутри страны имелось единодушие относительно внешней политики. Могли быть острые разногласия между республиканцами и демократами, но на краю пропасти политическая игра обычно прекращалась; подразумевалось, что профессионалы из Белого дома, Пентагона, Государственного департамента или ЦРУ примут решение исходя из фактов и здравого смысла, а не из идеологии или интересов предвыборной кампании. Более того, единодушие охватывало широкую публику; такие программы, как план Маршалла, требовавшие значительных вложений средств, не могли бы проводиться, если бы американцы не доверяли своему правительству, а также если бы правительственные чиновники не верили в то, что американскому народу можно изложить факты, ведущие к принятию решений, которые требуют потратить доллары из их налогов или посылать их сыновей на войну.
В процессе холодной войны ключевые элементы этого единодушия начали разрушаться. Политики обнаружили, что могут получить больше голосов, если займут более жесткую позицию по отношению к коммунизму, чем их противники. На демократов нападали за «потерю Китая». Маккартизм разрушал карьеры и подавлял инакомыслие. Кеннеди обвинял республиканцев в мифическом «отставании по ракетам», чтобы победить Никсона, который, в свою очередь, сделал карьеру, обвиняя своих оппонентов в связях с коммунизмом. У президентов Эйзенхауэра, Кеннеди и Джонсона суждения оказались затуманены опасением, что им припишут «нерешительность в отношении к коммунизму». Такие методы холодной войны, как секретность, слежка и дезинформация, применявшиеся против правительств и населений других стран, сделались инструментами внутренней политики, средством для преследования критиков, получения поддержки сомнительных политических курсов или сокрытия ошибок. Сами идеалы, которые мы обещали нести миру, предавались в нашей же стране.
Все эти тенденции достигли критической точки во Вьетнаме. Катастрофические последствия этого конфликта — для доверия к нам и для нашего международного положения, для наших вооруженных сил (которым потребовалось целое поколение, чтобы оправиться) и, прежде всего, для тех, кто воевал, — хорошо документированы. Но, возможно, самой большой жертвой той войны стало доверие американского народа к своему правительству, а также доверие американцев друг к другу. Энергичные действия пресс-центра и показ трупов американских солдат по телевизору привели к тому, что американцы начали понимать: самые лучшие и умные в Вашингтоне не всегда знают, что они делают, — и не всегда говорят правду. Многие левые стали все сильнее протестовать не только против войны во Вьетнаме, но и против более широких целей американской внешней политики. По их мнению, президент Джонсон, генерал Уэстморленд, ЦРУ, «военно-промышленный комплекс» и международные организации вроде Всемирного банка — все суть проявления американского высокомерия, ура-патриотизма, расизма, капитализма и империализма. Правые возражали им, возлагая ответственность не только за потерю Вьетнама, но и за потерю Америкой главенствующего положения в мире на тех, кто «сначала винит Америку» — демонстрантов, хиппи, Джейн Фонду, интеллектуалов «Лиги плюща» и либеральные СМИ, которые порочат патриотизм, проповедуют моральный релятивизм и подрывают решимость Америки противостоять безбожному коммунизму.
Правда, это были карикатуры, плоды трудов активистов и политических консультантов. Большинство американцев находилось где-то посередине, они все еще поддерживали попытки Америки победить коммунизм, но скептически относились к американским программам, которые могли повлечь большое число жертв. В семидесятые и восьмидесятые годы можно было встретить и демократов-ястребов, и республиканцев-голубей; в Конгрессе были люди вроде Марка Хэтфилда из Орегона и Сэма Нанна из Джорджии, которые пытались сохранить традицию двухпартийной внешней политики. Но во время выборов впечатление публики формировалось карикатурами, так как республиканцы все больше изображали демократов мягкими в вопросах обороны, а те, кто с подозрением относился к военным и секретным операциям за рубежом, становились сторонниками Демократической партии.
Как раз на этом фоне — в эпоху разделения, а не в эпоху единодушия — большинство живущих сейчас американцев сформировали свои взгляды на внешнюю политику. Это были годы Никсона и Киссинджера, чьи внешнеполитические программы были тактически превосходны, но на них бросали тень внутриполитические программы и бомбардировки Камбоджи. Это были годы Джимми Картера, демократа, делавшего упор на права человека, который казался готовым снова поставить в один ряд моральные соображения и сильную оборону, пока нефтяные кризисы, унизительный захват заложников в Иране и вторжение Советского Союза в Афганистан не выставили его наивным и неумелым.