Андреев, сдерживая раздражение, спокойно сказал:
— Как же вам ответить, господин Ульман? Наших доктрин вы не любите. А я могу ответить вам только доктриной, потому что, во-первых, она отражает истину, а во-вторых, является моим собственным убеждением. Зачем же я буду отказываться от нее? Чтобы угодить вам?
Ульман слегка смутился.
— Мне это совершенно не нужно. Я хочу знать, что вы думаете.
— Извольте. Вот вам ответ: я считаю, что в разумно устроенном обществе наука служит передовым гуманистическим идеям. В свою очередь, ученые в таком обществе сознательно, с чувством гражданского и человеческого долга служат науке. Все гармонично. И естественно.
— Ваше общество вы считаете разумным? Ульман искоса взглянул на Андреева. Тот неторопливо прихлебнул кофе.
— Да.
Ульман швырнул в пепельницу сигарету. В глазах его светилось торжество.
— Прекрасно, господин доктринер. Прекрасно! Тогда объясните мне, как же получилось, что в вашем разумном обществе в сороковых годах кибернетику объявили идеалистической чушью? Разгромили генетику, травили выдающихся биологов. А результат? Заморозили биологию на добрый десяток лет. Как это случилось, а?
Андреев аккуратно поставил чашку на стол, встал, прошелся по веранде. Брэгг и Ульман, полуобернувшись, с интересом смотрели на него. Хотя Брэгг и не принимал участия в споре и даже испытывал некоторую неловкость, как хозяин дома, в котором совершено нападение на гостя, Александр Михайлович чувствовал, что Брэгг на стороне Ульмана. Чего добивается этот немец? Зачем он затеял бесполезный спор? Бравирует своей незаурядностью, оригинальностью суждений? А может быть, это его искренние убеждения. Так или иначе, отвечать надо. Он решил говорить начистоту. Остановился перед столиком.
— Вы задали трудную задачу, господин Ульман. Честно говоря, вспоминать о тех временах не хочется. Но что же делать… Такое было. Попробую объяснить. Кто-то из великих сказал: наши недостатки — продолжение наших достоинств.
У нас в стране науке придают такое огромное значение и оказывают ей так много внимания и заботы, что, согласитесь, люди имеют право от нее и многого требовать. Иногда эти требования даже превышают возможности науки. Вы знаете, какими фантастическими темпами развивалась наша экономика. А наука — вернее, кое-какие ее отрасли — по мнению некоторой части людей, топталась на месте, не отзывалась на злобу дня. Хотелось сразу многого. Хотелось поторопить, расшевелить, убрать с дороги все, что мешает. Вот так случилось и с биологией. Что могли предложить генетики в сороковых годах? Одни полутуманные идеи. А стране нужен был прежде всего хлеб. Тут агроном козырнул гроздьями ветвистой пшеницы. Это был убедительный аргумент. Ему поверили. И ошиблись. Что ж, разве разумное общество застраховано от ошибок? Но все это — ошибки разумного общества. И я в принципе разделяю мысли Джона Бернала: автономия науки, независимость ее от общества — нелепость.
Он замолчал, ожидая, что сейчас, последует новая атака. К его удивлению, Ульман, внимательно выслушав Андреева, только пожал плечами.
— Ваше право думать так, а не иначе, — сказал он миролюбиво. — По-моему, нелепость — вдохновение по заказу. Вы ссылаетесь на Бернала, я — на Гексли. Видеть своей целью лишь практические выгоды для кого-то? Меня этим не соблазнишь. И потом: и польза и вред — явления, так сказать, вторичные. Первично чистое исследование.
— Не скажите, — возразил Александр Михайлович. — Радиолокаторы и пенициллин, например, изобретали именно по заказу… Нужды общества натолкнули ученых, не так ли?
— И все же отвлеченное познание как самоцель… — начал было Ульман, но вдруг махнул рукой, рассмеялся.
— Мы с вами все равно не сговоримся, — дружелюбно проговорил он, заглядывая в опустевший кофейник. — Впрочем, это ведь и не обязательно. Продолжайте считать, что ученый что-то кому-то должен, пожалуйста. А я останусь при мнении, что ему наплевать на всех и вся, кроме своих теорий. Ну как, согласимся на ничью?
Андреев пожал плечами. Конечно, глупо было бы пытаться обращать упрямого немца в свою веру. Не затем он здесь.
— Вот что, господа, — сказал он решительно. — Я пришел к вам за помощью. Можете ли вы что-нибудь сделать для освобождения «Иртыша»?
Брэгг покачал головой.
— Я, конечно, поговорю в Высшем совете, только… Вряд ли это поможет. Странная штука — наш совет. Формально — главный законодательный орган. А фактически — бессмысленная говорильня… Так что на совет надежда плоха. Надо что-то придумать. Может быть, поговорить с президентом?