И грохот, гул, обвальный бомбовый грохот до самой ночи заполонил весь день двадцать третьего февраля тысяча девятьсот сорок второго года на двести сорок восьмом километре Варшавского шоссе у деревни Людково.
И как только авиация начала свою смертную карусель над десантом, с запада от Адамовки, с востока из Людково, с севера и с юга рванулись в атаку накопившиеся вокруг полнокровные гитлеровские батальоны. Десять на одного, с танками впереди, сзади и на флангах. Сто орудийных стволов и еще больше минометов, поддерживая, ударили через их головы. Против одной сорокапятки и нескольких танковых пушек. Двадцать стволов на один.
Не успел тысяча сто пятьдесят четвертый полк взять деревню Людково. А теперь ему было уже и не до этого.
На армейском командном пункте генерал-лейтенант Болдин разглядывает в бинокль далекие фашистские самолеты, кружащиеся впереди над Варшавкой.
— Могли бы и пораньше, — коротко и брюзгливо говорит он будто бы сам себе. — Не по-немецки что-то. И артиллерии не густо.
Стоящие позади полковники и генералы понимающе покивали папахами. Немцы уже реагируют на десант, Но всерьез его еще не принимают. Артиллерию туда не перебросили, авиации над шоссе немного, скорее даже мало — рассчитывают, видимо, оправиться быстро.
— Кто поддерживает Глушкова? — спрашивает командарм у невысокого худощавого генерала, командующего артиллерией пятидесятой армии.
Мог бы и не спрашивать. Одна батарея стопятидесятидвухмиллиметровых пушек-гаубиц, знаменитая батарея Чугунова, прославившаяся под Тулой в единоборстве с танками. Генералу Леселидзе известно, что командарм знает об этом: каждая тяжелая батарея наперечет, штаб армии чуть ли не поорудийно ставит им задачи. Но оставить вопрос командующего без ответа нельзя. И Леселидзе, вздохнув, начинает доклад. Болдин не дает ему закончить.
— Поезжайте, Константин Николаевич, к Глушкову. Помогите там. Привлеките все, что можно. Сманеврируйте траекториями. Огневые перемещать нежелательно. Через час-полтора немцы увязнут окончательно, и мы начнем здесь.
Полк, умирающий на шоссе, не знает, что вскоре три армии нанесут удар по немецкой четвертой полевой, а из вражеского тыла пойдут на прорыв к Варшавке окруженная там тридцать третья армия и воздушно-десантные бригады.
Они не спасут тысяча сто пятьдесят четвертый полк. Это уже никому не под силу. Да и не спасаться пришел он сюда, тысяча сто пятьдесят четвертый. Сам он жизнью своею должен выручить их, всех тех, кто ударит через два часа. Выручить, взяв на себя, на одинокий полк, треть огня, предназначавшегося десяткам наступающих полков. Но, может быть, и ему станет полегче. Хоть на время, хоть на час-другой.
На краю леса, возле деревни Соловьевка, у трех сросшихся сосен в глубине опушки, еле заметна глубокая траншея, петляющая среди сугробов. Густые темные ели, растущие впереди, скрывают сосны так, что даже рядом не увидеть ни скоб, вбитых, как ступени, в сосновые стволы, ни площадки из толстых сосновых кругляшей, сколоченной среди ветвей. Только круглые стекла стереотрубы, обвязанные со всех сторон хвоей, выглядывают там, отгородившись от солнца густыми кистями. Здесь передовой наблюдательный пункт артиллерийского полка триста сорок четвертой дивизии.
Генерал Леселидзе постоял под соснами, закинув голову вверх так, что папаха свалилась в снег. Похлопал ею отряхивая, и усмехнулся.
— Не генеральское дело. Нет, не генеральское.
Послушал, как рядом все согласно загудели: «Не генеральское… риск… мы отвечаем… вам не надо… сами…». Надел папаху и взглядом остановил все голоса.
— Кто из командиров батарей стреляет лучше всех?
Среди белых маскхалатов, тесно слепившихся вокруг генерала в расширении траншеи, где, казалось, и шагу в сторону ступить нельзя, что-то прошелестело, сдвинулось, и неизвестно как впереди оказался невысокий, вровень с генералом человек с хмурым острым лицом, будто обшитый белым полотном поверх шинели, неестественно подтянутый среди мешковатых фигур.
— Комбат-четыре, лейтенант Панюшкин, — щегольски четко вскинул он руку к ушанке и щелкнул каблуками.
Генерал недоверчиво посмотрел вниз. Послышалось, что ли? Откуда тут каблуки, в снежной траншее, в мороз за двадцать градусов?