— Не хватает камер, а уголовников тьма.
— Хоть бы ко мне кого подсадили. Не то скоро говорить разучусь.
— К вам нельзя. Вы — политический.
— Особо опасный, значит?
— Но...
— Тогда какого хрена цацкаются? Разве моей особой опасности мало, чтоб кончить впереди любого уголовника? Ты ненароком узнай, пожалуйста, про мою очередь.
— Неужто так жить надоело?
— Да разве это жизнь? Убогое прозябанье...
Петру уже опостылело всё на свете. В том числе — путешествия и приключения, от которых, похоже, ссохлись мозги. Для их оживления требовались другие книги. Попросил взять в библиотеке учебник по электротехнике. Харитон удивился:
— На кой это вам? Не нынче, так завтра отдадите богу душу.
— Да разве он примет меня к себе? Не-е, скажет, это ты лишь у своего недотёпы мог служить на яхте электриком, а я с такими знаниями не пущу даже лампочки ввёртывать.
— Эва, уж поплыл на точиле по Байкалу... — хмыкнул Харитон и протянул в форточку кисет, что строго запрещалось.
Пётр закурил для прочистки мозгов. Соседи опять постучали, убеждая, что за стеной его камеры находится пустырь и, значит, путь на волю. Это уже не соблазняло. Заставили Петра поддержать отчаянных соседей лишь скука, бездействие. Стальной пилкой он миллиметр за миллиметром стал прорезать толстую лиственную половицу. Кандалы невмоготу мешали рукам, которые от напряжения то и дело сводили судороги. В таком аховом положении пилка тоньше волоса могла хрупнуть в любой момент. Вдобавок мешали надзиратели, назойливо пялясь в волчок. Но голь на выдумки хитра. Самым лучшим для работы временем оказалось висельное, когда всё внимание стражи занимали очередники из вопящих камер. Поэтому было не до молчащей. И Пётр вовсю трудился, пряча в парашу пахучую пыльцу опилок. Половицу пропиливал наискосок, чтобы не провалилась, если надзиратели при обыске вздумают топать по полу. Белый прорез тщательно затирал специально собранной грязью.
Наконец удалось опуститься под пол и, после восторженного рукопожатия соседей, уже продырявивших кирпичную кладку, получить от них ломик для разборки внешнего фундамента. Теперь совершенно не беспокоил стук-звяк или другие звуки. В результате через неделю добрались до камней отмостки, но трогать их не стали: земля может обвалиться. Решающий момент перенесли на следующую ночь.
Трудно представить, как Пётр на глазах у надзирателей скованными руками весь день всё той же микроскопической пилкой раздваивал кандалы. Тем не менее после вечерней проверки он уже почти свободным человеком юркнул под половицу, чтобы во всю мощь навалиться на камень, закрывающий путь. Вывернуть его в одиночку не удалось. Позвал на подмогу соседей. Вместе орудовали ломиками, пытаясь выворотить валун, вросший в землю. Бесполезно. Опасаясь, что этак не удастся до рассвета уйти, стали торопиться и действовать ломиками без прежней осторожности.
Надзиратель ещё не слышал стук, но звуки ударов, отдаваясь в пустоте под полами одиночек, уже донеслись до камер. В какой-то оказался умач, смекнувший, что можно спасти свою жизнь. Он подал знак. С револьверами в руках надзиратели вломились в обе камеры, прижали узников к стене. Их ярость была звериной. Стоило Шеремету мигнуть... Однако тот не походил на себя и, пялясь на продырявленные поды, растерянно бормотал:
— Вот сволочи... Кто мог подумать... Учинить подкоп из новой секретной!.. Вот безумцы!
Полуголого Петра била дрожь от холода и ожидания своей участи. С надзирателями, которым за групповой побег грозило суровое наказание, он был согласен. Поэтому ждал короткий взвизг любой шашки или револьверную вспышку. Но такой случай касался уже начальника тюрьмы и прокурора, обязанных вынести свой приговор или выполнить судебный. Каково же было изумление, когда Пётр услышал приказ Шеремета:
— В карцер на неделю!
Зябкая от сырости знакомая камера с чёрным пятном среди пола без горячей еды могла стать могилой. Ведь никакой лампы на сей раз не дали. Пришлось греться сотней кругов. Особенно помогала этому кандальная цепь. И завидовать бывшим соседям, которым наконец повезло — прикончили уголовников.
Пётр сел на парашу перевести дух. Откуда-то донёсся странный напев, тихий как движение воздуха... Затем он стал крепнуть сочными бархатистыми переливами. Молодой, сильный голос то затаённо и тоскливо стонал, то вспыхивал явной угрозой, превращаясь в басовитые перекаты грома, протяжные, словно горное эхо... Внезапно мелодия страстно взмыла ввысь, откуда начала медленно переливаться чарующими каскадами...