— Ишь, сволота, сырыми дровами топит... Не нагрел избу.
Всё равно там было гораздо теплей. Люди трупами падали на голые нары. Лишь один бородач остался стоять, шумно отдуваясь. Его попутчик с нар удивлённо спросил:
— Василь Алексеич, почему замер? Вались поскорее. Мои ноги сами враз подкосились.
— А вот я люблю постоять, — впередышку признался дед.
— Ничего себе любовь... Эка рассмешил...
— Чудак. Сразу нельзя даже садиться: ноги отекают.
— Не может быть...
— А вот пройдёшь с моё в этой сбруе, так поверишь.
Растёртую в кровь лодыжку перестало жечь. Пётр с любопытством уставился на диковинного деда, гадая, кто же это. Может, сам Плеханов или другой такой же знаменитый вождь? Решил держаться к нему поближе. Ведь стойкий, мудрый бородач в любом случае заслуживал уважения. Особенно — после того, как поспел чай. Почему-то прихлёбывая из кружки знакомца, Василий Алексеевич говорил:
— Мы все — социалисты. Стало быть, не признаем собственности. Верно ли?
— Так и есть.
— Так может ли между нами быть речь о том, что — моё, а что — твоё? — подмигнул дед, взяв большой ломоть хлеба с солониной.
Такого шутника хотелось бесконечно слушать. К сожалению, Петра свалила усталость. А чуть свет опять пришлось в первой четвёрке торить дорогу для серых теней, которыми являлись каторжники. К счастью, буран пронёсся дальше. Царила удивительная тишина, как бы усиленная кандальным звоном. Скоро брызнули солнечные лучи, взвихрившие снежную пыль. Более крепкий, чем накануне, мороз припекал щёки, нос, куржаком оседал на бородах и усах, постепенно превращаясь в сосульки. Партия серой змеёй медленно извивалась по снежной тропе. К вечеру совершенно выдохлись, но о привале не думали. Над каждым висела угроза околеть без движения. Те, кто смирился со смертью, пластом лежали в санях.
Незаметно явилась хрустальная ночь. Давным-давно невиданные звёзды, точно изморозь, покрыли всё небо и, соприкасаясь, кандально позванивали. Эта небесная красота тянула Петра к себе, помогая волочь окаменевшие ноги. В таком одержимом состоянии начали взбираться на последнюю гору. Карабкались на четвереньках, цепляясь голыми пальцами за дорожные следы от копыт. Многие срывались и плашмя скользили вниз, поневоле сшибая других. Горластые конвойцы вовсю орудовали прикладами. Каторжане опять ползли вверх. Слабые цеплялись за более сильных. Совсем изнемогших конвойцы бросали в сани. Наконец впереди зажелтели огни централа. Сил не осталось даже на манежи, без которых скользили по склону бродни. Всё-таки Пётр ободряюще крикнул:
— Эй, ребята, наддай! Скоро будем дома!
Кто услышал его сиплый голос — бог весть, но отставшие действительно подтягивались. Всех грела радость, будто впрямь приближались к родному дому, а не к проклятой каторге, где предстояли долгие годы тяжкой неволи. Спуск был крутым. Промерзшие бродни превратились в натуральные лыжи. Удержаться с боков горы не за что — всё давно выдрано другими. Скользя и падая, сбились в кучу, которая стремительно неслась вниз. Конвойные только следили, чтобы кто-нибудь случайно не напоролся на штык. Слава богу, обошлось.
Знаменитый Александровский централ вблизи оказался чёрным, кирпичным, в два этажа. Особенно мрачным на снежном фоне. Широкие овальные окна затягивала густая паутина рам и железных решёток. Ворота гостеприимно распахнулись. Печное тепло длинного коридора сразу всех разморило. Многие засыпали, стоило только упасть на асфальтовый пол. Однако надзиратели почему-то никого не трогали, выглядя добрее иркутских.
Местная одиночка являлась узким каменным мешком с прикованной к стене койкой, столиком, табуретом и на удивление чистой парашей. Замерзшее мизерное оконце под самым потолком отличалось от волчка тем, что его не закрывал бдительный глаз надзирателя, который бесшумно ходил по узкому коридору, наблюдая, чем занимаются тридцать три его поднадзорных.
Два с лишним года иркутской тюрьмы приучили Петра к мысли, что каторга лишь усилит жестокость новой власти, борьба с которой станет ещё упорнее, мучительней. Хотя так не хотелось новых пыток... Но на него совершенно не обращали внимания и даже, точно прежнего смертника, в обед продолжали потчевать мясом. На койке можно валяться сколько угодно. А тишина была такой, что слышалось, как обитающий в тюфяке клоп неторопливо почёсывал за ухом лапкой. В эти сказочные блага еле верилось. Зато они позволяли расслабиться. Мозг и нервы постепенно освобождались от прежнего судорожного напряжения. Правда, раз во сне уже по привычке явился Магуза с торжествующей ухмылкой кретина, приглашающего на виселицу. Но Пётр показал ему такое, что сам проснулся от смеха.