Скудный обед изредка дополнялся посылками от «Красного Креста». Но такие праздники случались крайне редко. Ведь на каторге, в тюрьмах и ссылке нуждающихся была тьма. А деньги в «Красный Крест» поступали от рабочих, тоже всюду бедствующих. Поэтому страну лихорадили постоянные стачки.
Особенно мощной стала бакинская, в которой участвовало больше двухсот тысяч. Последовали массовые аресты, вызвавшие политические стачки протеста в Москве и Питере. Их поддержала боевая Польша. Возникли баррикады. Начались перестрелки с полицией. Все эти события свидетельствовали о стремительном нарастании революции, способной распахнуть двери каторги. Камера бурлила. Митингующие не могли усидеть на месте. Всем хотелось бежать, лететь, чтобы ринуться в раскалённую стихию борьбы! Но они могли только ходить в узком пространстве между столом и нарами. Топтались, толкая друг друга. Ложились и снова вскакивали. Звон кандалов сливался в сплошной благовест. Эта лихорадка миновала только Леонида, который беспечно валялся на нарах и язвил:
— А кто ещё намедни вопрошал, как совершенно неорганизованный народ свершит революцию? По щучьему велению, по вещему знаку свыше? Или наконец проснётся доблестный Илья Муромец да одним богатырским движением плеч опрокинет мимическое самодержавие?!.. Староста, готовь список нытиков. Пусть ещё постонут здесь до следующего пришествия революции.
Страшен каторжный скепсис. Многие были пропитаны им и стыдливо молчали. Кстати, ещё потому, что к двери подошёл Тимофеев с последней вестью:
— Промышленная буржуазия опасается, что правительство дряхлых сановников уже не в силах задавить революционное движение, и вместе с Родзянко настаивает перед монархом о создании правительства сильной руки.
— Спасибо, — поблагодарил его Пётр, но повторить для всех паршивую новость не успел. С вечерней проверкой явились надзиратели. После неё старший привычно скомандовал:
— Спать!
Долго шептались, вздыхали, кряхтели, ворочались и скрипели нарами затихающие кандальники. Петру тоже не спалось от бередящих дум. Одновременно душу томили естественные весной желания. Даже в тощей подушке, шуршащей соломенной трухой, воскресли хмельные запахи. Он припал к решётке распахнутого окна. Низко нависшие звёзды замерли. Черной тенью застыл на вышке часовой. Насыщенная ароматами окружающей тайги, ночь остановилась. Царила дивная тишина, которой хотелось дышать бесконечно... Вдруг откуда-то, словно дополняя эту благодать, появились чудные звуки скрипки. Где-то рождаясь, они купались в нежных волнах ночи и струились, переливались... Грустные, будто рождённые специально для такой ночи, эти волшебные звуки эхом отзывались под куполом изнывающей души...
Ночь удивлённо вслушивалась в неведомую мелодию, мрачная тюрьма, казалось, припала к земле, норовя исчезнуть. Люди проснулись, перестав громко дышать и храпеть. Слушали, боясь нечаянным движением или вздохом спугнуть наваждение. Все погружались в такие реально ощутимые грёзы, что боялись очнуться...
Внезапно мелодия исчезла. Но камера ещё до-о-олго зачарованно молчала, точно ждала: вот-вот она возникнет снова. Однако — нет... У всех вырвался общий вздох, похожий на стон. Звякнули кандалы. Люди заворочались на скрипучих нарах. Ночь прорезал тоскливый вопль часового:
— Слу-у-уша-а-а-ай!..
Камера опять затихла, погружаясь в сон. Чарующие грёзы давно сменили нечаянные звяки цепей, вскрики или стоны спящих людей. А Пётр всё лежал и ждал, что воскреснет волшебная скрипка... Лишь когда почувствовалась предутренняя прохлада, он оторвался от решётки и с головой накрылся суконным одеялом.
Это событие будоражило всех и днём. Чарующая музыка радовала огрубевших, почти одичавших людей, словно жарок, чудом попавший среди зимы в камеру смертника. Что за неведомый музыкант наградил каторжан своей гениальной игрой? Откуда тут взялся? Потом оказалось: это был Григ. Тоже почему-то бессонный граммофон Снежкова передал всем нежнейший привет из полузабытого мира...
Вскоре выяснилось, что главному стражнику не спалось резонно. Да кто подвёл его под монастырь — краса и гордость всего централа, лучший староста самой большой солдатской камеры, в которой обитало около сотни душ. Впрочем, Лука Дорофеевич Годун являлся не только местным светилом. Высокий, стройный красавец и умница, сверхсрочный фельдфебель Годун прежде был знаменем Московского гарнизона. Когда начальству требовалось щегольнуть образцовым солдатом или от лица солдат христосоваться о великим князем Сергеем Александровичем, генерал-губернатором Москвы, либо поцеловать ручку великой княгини Елизаветы Фёдоровны, — в наряд назначался Лука Дорофеевич. И вплоть до революции всё свершалось безукоризненно.