Именно здесь и пришлось работать Петру. Как ни нравилась ему портовая разноголосица, но сразу трудно было привыкнуть к стонущему визгу кромсаемого гильотинами железа, оглушительному дребезгу сотни пневматических молотков, которыми расплющивали толстые вагонные заклёпки, содрогающему уханью многотонных паровых молотов и остальной какофонии, раздирающей уши все десять часов работы. Однако страдать было некогда: требовалось тянуть кабели, устанавливать приборы, моторы, по зову телефонного звонка или сигнала срочно исправлять повреждения.
И производственный гул постепенно стихал, словно уходя в широкие ворота цехов, а разнообразие впечатлений, невольное знакомство о десятками людей ощутимо втягивало Петра в особый мир дружеских отношений, укрепляющих ощущение надёжности жизни. После бесконечно долгих лет оцепенелого прозябания за решёткой такие азартные будни стали для него радостными — почти праздником. Он с наслаждением вдыхал горьковатый воздух, пропитанный маслом и дымом.
Особенно его радовала идейная зрелость молодых большевиков — кудлатого Иосифа Кушнарёва, ещё недавно работавшего в Австралии лесорубом, рыжего токаря Кусмана и улыбчивого крановщика Калыса. Молчаливого слесаря Михаила Щуликова. Шумливого клепальщика Захарова и ехидного фельдшера Гуляева, который неутомимо спорил в столярном цехе с баптистами, доказывая им, что лучшая вера — вера в победу социалистической революции. Самым старшим среди них был длинный, всегда улыбчивый Иван Строд, партийный вожак. Под натиском такой спаянной группы трудное могло стать лёгким, а невозможное — выполнимым.
При этом Пётр не уставал дивиться прямо-таки сказочности нового времени: разговаривая о политике, не надо было, как прежде, настороженно озираться, постоянно опасаться шпика, доносчика или провокатора — сколько угодно совершенно открыто толкуй с любым человеком либо хоть на все мастерские крой Временное правительство, местную власть! И — ничего. Красотища! Иной раз просто не верилось в подобную благодать. Так и подмывало проснуться...
Но всего семь большевиков на шесть тысяч рабочих — всё-таки маловато, чтобы поднять их в бой за грядущую революцию. Эсеров с меньшевиками здесь было в несколько раз больше. Поэтому Пётр вовсю привлекал в партию людей, охочих до настоящего дела. Благо, монтёрская работа позволяла за смену побывать во всех цехах и поговорить с многими, жаждущими нужного слова. Если бы вдобавок ещё рассказывал о своих встречах с Лениным или хотя бы о том, как выдержал в иркутской камере смертников или централе, — партийная группа тут же увеличилась бы многократно. Да не любил Пётр козырять подобными откровениями, считая их позволительными лишь для хвастливых эсеров, которые неустанно ворошили в гробах своих великомучеников, пострадавших за благо народа.
В гулкий кузнечный цех, насыщенный особым кисловатым запахом обожжённого железа, его привёл обычный сигнал о поломке молота. Пожилой кузнец в кожаном фартуке хмуро тянул самокрутку. Широкая, уже изрядно поседелая борода прикрывала могутную грудь. Густые усы свисали, закрывая рот. Седые длинные волосы на голове были повязаны ремешком. Чёрные глаза с воспалённой окантовкой жёстко следили за тем, как Пётр починял мотор. Потом он внимательно проверил исправность крана, подающего заготовки, и похвалил:
— Молодец. Благодарствую. Новенький, что ль?
— Ага... Вишь, ещё спецовка не обмялась.
— Во-во... Откуда прибыл?
— С запада.
— Ну, все мы оттуда... В Питере, случаем, не бывал?
— Довелось...
— Так-так... Я сам в Новом Адмиралтействе работал, пока шугнули сюда.
— Значит, это вы адмирала Кузьмича ухлопали? — вспомнил Пётр.
— Во-во... — радостно заволновался старик. — Свирепый был, ирод, изгалялся над нами. Вот и прибили в революцию. Значит, ты тоже про это знаешь?..
— Как не знать... Я тогда служил на «Полярной Звезде».
— Во-он оно что... Ну-ну... Ведь я тоже в Кронштадте матросил и после отбоя плавал в Ориенбаум.
— Это как же ухитрялся? Ведь там мили три расстояния!
— Хм, молодому что... Втихую нырнёшь и паш-шёл грести напрямую... Ведь на бережку сужонушка ждала... Ух, зелье-баба!..
Пётр восхищённо уставился на влюблённого сорвиголову. Потом запоздало спросил:
— Как же тебя зовут?
— Тоже Кузьмичом. Только у меня адмиральская одна борода. Ха-ха-ха...
Сам не очень мастак пошутить, Пётр уважал таких умельцев и по пути стал навещать кузнеца. Матросская жизнь и дорогие обоим события первой революции живо сблизили их. Затем Кузьмич, узнав, что Пётр — большевик и отбыл каторгу, доверительно признался: