— Гражданин Суханов, прошу не выходить за рамки приличий, — угрожающе пророкотал Циммерман. — Вы думаете, у меня денег больше, чем китайцев? Ошибаетесь!
— Думаю, что не очень... Хорошо, посмотрим, каковы рамки ваших приличий. Вы числите себя в первых рядах защитников родины. Что это значит в общепринятом понимании? Личное участие в боях, бескорыстное снабжение армии всем необходимым? Какие же именно жертвы принесли вы на алтарь победы? Едва началась война, первое, что вы потребовали от царя: повысить цены на оружие, огнеприпасы, одежду и питание. Затем потребовали запретить рабочим даже мечтать о повышении заработка. И тоже добились этого. Затратив на добычу угля всего два процента государственных субсидий, вы остальное пустили на спекуляции маньчжурскими бобами и пшеницей, монгольской шерстью и кожами. Наконец, в своём рвении послужить родине вы докатились до того, что по сию пору не замечаете, как свинцово-цинковая руда с Тетюхэ идёт напрямую в Германию. Всю войну там из неё отливают пули для наших солдат, а вы — ни гу-гу. Мол, это чисто коммерческая операция. Господин Желтухов, сколько сребреников загребли вы на этом?
— Я протестую... Как вы допустили сюда большевика? — прохрипел Циммерману грузный Желтухов и, явно забыв от ярости, где находится, рявкнул: — Да заткните ж ему глотку, чтоб не оскорблял промышленный класс! Вон отсюда! Городовой, во-он его отсюда! В каталажку, мерзавца, за решётку!
Давно так не смеялся Пётр. Уже на улице он всё ещё изумлялся:
— Ну, бегемот... Вот отчебучил... Это надо ж так отколоть!..
— Да, вот вам все приличия нашей хвалёной демократии: стоило щипнуть — сразу вспомнил городового, — печально сказал Костя. — Ох, страсть не любят, когда потянешь с них мантию патриотизма...
— Слушай, как же получилось, что пули из нашего металла разят наших солдат? Чьи это рудники?
— Раньше они принадлежали немцу Даттону. В начале войны, когда пришлось отсюда убираться, Даттон продал их своему компаньону Желтухову. Продал явно с условием, что весь свинец будет по-прежнему поступать в Германию.
— По воздуху, что ли? Его ж туда ещё нужно доставить на чём-то.
— Хм, почти весь наш торговый флот принадлежит Даттону с Желтуховым. Кстати, все германские торговые суда в районе Дальнего Востока до сих пор заправляются тоже нашим угольком с Никольских копей Желтухова.
— Ну и ну... Да за такое предательство надо просто расстреливать!
— Попробуйте, коль даже кадетская газета «Голос Приморья» существует на денежки Даттона.
— Да он тут что, всем владел?
— Почти. Конкурировали с ним только французы под вывеской фирмы «Чурин и К». Правда, теперь их вытесняют американцы. Предложив ещё царю-батюшке усовершенствовать наши железные дороги, они сейчас практически держат их под контролем Стивенса до самого фронта. Захотят придержать на месяц его снабжение, подмигнут немцам, чтоб наступали в это время, и нам — капут!
Много ценного знал и умно, широко рассуждал бывший студент Петербургского университета. Прямо странно, как почтенный отец не сумел воспитать у любимого сына должной преданности к его величества капиталу. Впрочем, сейчас гораздо важней было знать, что рядом идёт надёжный боец. И Пётр с удовольствием пожал Косте руку. Особенно потому, что тот виновато улыбнулся:
— Я пока сбегаю домой, а то ведь ел ещё при старом режиме.
— Давай. С полным трюмом совсем другая остойчивость.
В комитете по обыкновению было шумно и дымно. Косматые, в расстёгнутых гимнастёрках и наполовину даже без ремней, солдаты сплошной зелёной стеной окружили стол Нейбута, хором выясняя, почему он вместе с другими не радуется победному приближению к Галиции героической армии генерала Корнилова и уверяет, будто наша победа может радовать лишь Антанту да местных биржевиков? От бесконечных митингов бас Нейбута осел. Он еле слышно хрипел, что это наступление возьмёт у нас последние силы, не оставив их для новой революции, способной возродить Россию. Но бравые солдаты с матерщиной утверждали, что так способен говорить лишь предатель, которому плевать на славу русского оружия и тем паче — на судьбу России!