— Виктор Павлович.
— Но вот какое дело, Виктор Павлович, все, что я могу вам сказать, я уже раньше сказал, в 1942 году. И не один раз. Поверьте, все сказал.
— Да-да, — торопливо проговорил мужчина, — но мне поручили… Понимаете, нужны отдельные детали. Вы, судя по документам, — единственный оставшийся в живых, и только вы сможете помочь.
— Вряд ли, — развел руками Мочихин. — Мертвым уже ничем не поможешь!
— Без вести пропавшим, — поправил его мужчина.
— Я-то знаю, что все они погибли, — твердо сказал Мочихин.
— Погибшим считается тот, у кого есть могила и чей прах могут удостоверить свидетели, что именно он, а не кто другой захоронен в могиле. На вас ведь тоже было заготовлено извещение как на пропавшего без вести…
— Это я уже слышал! — почему-то заволновался Иван Алексеевич. — Но вы попробуйте убедить их родных, жен, детей, которые едут туда каждый год. И я не могу сказать, что они пропали без вести. Не могу! Я дрался вместе с ними. И не моя вина, что я не остался там, с ними, не моя!
— Иван Алексеевич, вы, пожалуйста, не волнуйтесь, — стал успокаивать бывшего моряка Виктор Павлович. — Я вас ни в чем не обвиняю. Вы воевали честно, имеете награды. И я не затем пришел, чтобы ворошить ваше прошлое. Понимаете, у нас есть данные, что в ночь на второе сентября через Ондозеро должны были переправиться двое наших разведчиков из особого подразделения НКВД. Они должны были доставить сведения об оборонительных сооружениях противника, но вернулся только один, другой пропал.
— Я об этом ничего не знаю, — ответил Мочихин. — Перед нами была поставлена задача: разгромить вражеский гарнизон в деревне и освободить военнопленных, находившихся там. Из высокого начальства, конечно, должен был кто-то знать, а мы — рядовые, нам говорят: в атаку — идем в атаку, говорят: залечь и отстреливаться — ложимся и отстреливаемся…
— Вспомните, — перебил его гость, — когда начался бой, не видели ли вы случаем среди десантников девушку в гражданском? Маленькую, сухощавую такую, лет девятнадцати? Или среди убитых, когда вы… Ну, в общем, вы понимаете, о чем я говорю.
— Среди десантников женщин не было, — отрицательно качнул головой Мочихин. — Вы должны знать, что на подобные операции женщин не берут — это морской закон. Раненых мы перевязывали сами. Да и санитары у нас были мужчины. А она что, была в лагере военнопленных?
Незнакомец внимательно посмотрел на Мочихина. И в этом взгляде бывший моряк уловил что-то жесткое, недовольное. Этот взгляд укорял: «Ты же воевал в разведке. Будто не понимаешь?!» Но у Мочихина давно выработалось инстинктивное противодействие, неприязнь к напористым собеседникам вроде этого, и в такой момент Иван Алексеевич нервничал и ничего не мог с собой поделать: ему все время казалось, что требуемые от него воспоминания — не просто разговор, а вежливый допрос.
Мочихин встал, прошелся взад-вперед.
— Скажите, Виктор Павлович, только прямо. Ведь у вас, когда шли ко мне, наверняка в голове мелькнуло: почему, мол, этот матрос остался живой, а все остальные — погибли?
— Да что вы, Иван Алексеевич! — укоризненно поднял на него глаза гость. — Как можно!
— Можно, можно! Тогда, в сорок втором, меня без всяких там этих «можно» спросили: «Почему? Почему ты, старшина Мочихин, остался живым, а все погибли?»
— Тогда время было иное…
— И еще спросили: а почему, мол, ты, старшина Мочихин, ранен в руки, а не в какое-нибудь другое место?! Почему, почему, почему?!
— Я вас понимаю, — проговорил Виктор Павлович, — на подобные вопросы тогда отвечать было нелегко.
— Нелегко? Не то слово! — воскликнул Мочихин. — Для меня все это звучало примерно так: трус, дезертир! А ранен в руки — самострел, это, знаете, на войне случалось. А один, в ваших летах, так тот додумался даже до того, что враги специально меня отпустили: пусть, мол, плывет с богом назад да расскажет своим, чтобы больше неповадно было нос совать на их берег. И на все эти сумасбродные выдумки я ничем ответить не мог. Попробуй докажи, что все было не так! Кто подтвердит?! И, думаете, для меня, оставшегося в живых, все тогда обошлось? Нет. В разведку, в которой я воевал, вернуться не разрешили. Так, на всякий случай: черт его знает, что было на том берегу, а пойдет в разведку, возьмет да еще сбежит. Мне, тогда двадцатидвухлетнему балбесу, и в голову подобное прийти не могло! Думал: хоть бы добраться как-нибудь до своих — тогда и об остальных знать будут, что не зря жизни свои положили. А они до сих пор — без вести пропавшие!
— Иван Алексеевич, прошу вас, не надо. Я же не спрашиваю, почему вы остались жить, а они погибли. Судьба подарила вам жизнь — ну и слава богу!