Капрал буравит толпу тяжёлым немигающим взглядом.
И вот уже не бисер пота на лбу, а холодная испарина леденит душу. И озноб, и ужас, потому что вдруг начинаешь верить в эту правду.
— На каждом полученном приказе вы должны видеть штемпель огненными буквами: "умри достойно"! Исполни и отправляйся в солдатский рай. А там, парни, по слухам, есть всё!
— А капралы там есть? — спрашивает "самый умный"…
И вдруг всё кончилось… я не сразу это понимаю. Я всё ещё пытаюсь освободиться от стальных пальцев, намертво вцепившихся в мой воротник. Чёртова жилетка! Почему она не рвётся? Человек бежит с такой скоростью, что я не успеваю переставлять ноги вслед за его неудержимой рысью. Несколько раз падаю, но неумолимая сила поднимает меня, и мы продолжаем бег.
Хлопает дверь.
— Что дальше, Отто?
Не сразу узнаю голос Василия.
Не сразу понимаю значение слов. "Отто"? Знакомое имя. Кажется, моё.
Несколько звонких пощёчин, в голове чуть проясняется.
— Мы в твоей мастерской. Что дальше, Отто?
— Заблокировать двери, — едва шевеля разбитыми губами, хриплю в ответ.
Язык постоянно натыкается на острую кромку сломанных зубов. Хорошие были зубы. Полный рот крови. Я сплёвываю, кажется, себе на грудь и хриплю дальше.
— Зажги свет, балки на треноге с грузилами. Тренога не нужна, декорация. Балки не закреплены, один конец в дверь, другой в упор на полу. Увидишь.
Такое ощущение, что жизнь возвращается по капле, в обмен за каждое произнесённое слово. Слово — капля, слово — капля. Вот только с кем это я меняюсь? И, главное, зачем?
Доносится шум падения балок. Наверное, Василий снял одну, две другие посыпались. Вот дурак…
— Свет. Зажги свет.
Слышу стук балок, блокирующих двери. Здорово я всё придумал. Вот только, почему он не отвечает?
И свет.
Пытаюсь поднять руку, чтобы поискать в карманах его зажигалку. Плохо получается. Такое ощущение, что рука не моя. Я даже не могу понять, какая это рука: правая или левая. Смешно.
Чувствую, как кто-то рядом со мной присел и завозился, устраиваясь поудобнее.
— Василий?
— Да, это я.
— Заблокировал двери?
Комната наполнилась гулкими ударами сапог по обитому жестью дереву.
— Понятно.
Мы сидим рядом.
Мне хорошо. Незнакомое чувство лёгкости и блаженства наполняет меня до краёв. Был бы чашкой, или тарелкой там какой-нибудь, обязательно бы пролилось. Но я человек. Из другого материала. Да и конструкция не та. Вроде сифона. Собирается по капельке, собирается…
Но когда приходит время, уходит всё без остатка.
— Свет, Василий. Зажги свет.
Он молчит. Молчит минуту, две. Потом отвечает:
— Здесь светло, Отто.
Теперь молчу я. К ощущению счастья всё сильнее примешивается горечь.
— Удар в живот был лишний, — говорю без нажима и злости, будто делаю замечание дежурному по кухне, чуть пересолившему кашу.
— Ничего с тобой не сделается, — также сухо отвечает он. — Пройдёт время, глаза регенерируют…
— Жаль, что совесть у нас не регенерирует, — прерываю его. — Зря я тогда, на болоте, тебя кормил.
— Я тебя тоже кормил. Так что квиты…
— А почему нет боли?
— Шок, — чувствую, как он пожимает плечами. — Но ты не беспокойся. Когда придёт время, я помогу тебе.
— Помоги сейчас, — прошу я. — Неужели так плохо?
— Хуже ещё не было, — отвечает он.
— Маша?
— Она передавала тебе спасибо, Отто. Она тебя любила.
— А спасибо за что?
— За ласку. Ты не сможешь понять холод её одиночества. Но ты впустил её себе в душу, и она немного согрелась.
Горечь. Ядовитая, жгучая. Выжигает в груди пустоту.
И опять всё не так. И мрак. И зубы в крошку, в песок. И что-то душное, дурное сжимает липкими пальцами сердце.
— Но это уже всё, Василий? Здесь всё закончится?
Молчит мой Василий. Я слышу его дыхание. Всего минуту назад прерывистое, задыхающееся. А сейчас ровное и мощное, кузнечными мехами направляющее воздух в раскалённую топку его широкой груди. Это моя боль даёт ему силу, это моя горечь кормит его жизнь.