Комбат-раз — капитан Иван Жук — приказал атаковать без криков и выстрелов. Более того. Десантники его батальона часть пути проползли под настом! Немцы ошалели, когда почти перед их окопами снег взметнулся и белые призраки молча — что самое страшное! — прыгнули на их головы.
Через полчаса, когда под Большим Опуево ещё только разгорался бой — батальон Жука уже зачищал от недобитков деревню.
— Молодцы, мужики! Молодцы! — орал он ребятам, деловито — отделениями — прочесывающим избы.
Из каждой избы приходилось выкуривать фрицев. Гранаты в окна, дверь на прицел…
Внезапно, из крайнего дома басовито застучал трассерами пулемёт. Одной очередью срезало сразу троих десантников, перебегавших улицу, освещённую багровым огнём разгорающихся пожаров.
— Подавить пулемётчика! Бегом! — заорал Жук. — Где командир штурмового взвода?
— Убит!
— Мать твою… Морозов! Морозов! — крикнул комбат бегом к штурмовикам, пусть давят пулемёт!
— Есть, товарищ капитан! — комсорг батальона, сержант Ленька Морозов бросился в залегшую первую роту, перепрыгивая через трупы немцев и десантников.
Очередь стеганула совсем рядом, но он каким-то невероятным образом выгнулся, и пули — вместо того, чтобы порвать живую плоть — выщепили дыры по стене избы.
Морозов нырнул рыбкой, уходя из зоны поражения в сугроб. Ещё несколько десятков метров и…
— Товарищ лейтенант… Комбат…
— Да понял я! — лейтенант Булавченков грыз тесемки шапки-ушанки. — Фомичев штурмовиками сейчас…
Договорить он не успел. Немцы начали миномётный обстрел и комья мерзлой земли ударили ему в лицо. Он ткнулся в снег.
— Тьфу… — приподнявшись, он выплюнул землю и схватился за правый глаз.
— Ранены?
Лейтенант застонал, держась за лицо.
Дайте посмотрю. Морозов осторожно взял руки лейтенанта и отвел в сторону…
— Фингал будет. А глаз вроде цел… Холодное приложить надо…
Новый взрыв заставил ткнуться в «холодное».
И в этот момент немецкий пулемёт захлебнулся. А за этим раздались два глухих взрыва и миномёты тоже замолчали.
— Ай, Фомичев, ай, молодец! — вскрикнул лейтенант, вставая на колени. — Рота, вперёд!
Десантники бросились в атаку. Впрочем, атаковать было уже некого. Из дома, откуда только что долбил пулемётчик, валил густой дым. А за домом была живописная картина — разбросав конечностями и кишками по снегу валялись дохлые фрицы-миномётчики. Тех, кто ещё пытался корячиться, десантники штурмового взвода Фомичева спокойно добивали выстрелами в затылок.
— Языка! Языка оставить!
— Некого, товарищ лейтенант! — развернулся к нему вечно улыбчивый старший сержант Фомичев. — Все умерли, почему-то!
В этот момент распахнулась дверь дымящего дома и оттуда вывалился надсадно кашляющий немецкий офицер — без штанов и в расстегнутом кителе. Он успел махнуть финкой, пропоров растерявшемуся Морозову маскхалат, но тут же был успокоен ударом приклада в спину.
— Связать и в штаб бригады, — распорядился комроты.
— Скотина… — удрученно разглядывал порезанный полушубок комсорг. — Какую вещь испортил…
— Неееет! — закричал вдруг кто-то тонким голосом. — Не трогайте его! Он мой!
Из дымящейся избы выбежала женщина в длинной ночнушке и наброшенной на плечи телогрейке. Тут же споткнулась на ступеньках и упала прямо в ноги лейтенанту Булавченкову.
От неожиданности и лейтенант, и бойцы замерли. Баба же продолжала голосить:
— Не трогайте, ироды! Мой он, мой! Прошу вас… — и зарыдала.
— Это что за явление Христа народу! — грозно рявкнул на бабу подошедший незаметно комбат.
— Товарищ капитан… — начал было лейтенант.
Жук остановил его движением руки и присел перед валяющейся на снегу бабе:
— Эй, ты кто такая?
— Авдотья я… — распрямилась та. Круглое ее лицо покраснело от слез. — Отдайте Вовочку, а?
— Какого ещё Вовочку? Ты что, Авдотья, с ума сошла?
— Вольдемара моего отдайте. Он мирный. Он велетинар. Он мне корову сладил…
Жук сдвинул шапку на затылок:
— Вольдемара? Немца, что ли?
— Муж он мне! Христом богом клянусь, муж!
— А что, русского мужа не смогла найти?
Баба вдруг затихла.
— Что молчишь-то? — потряс ее за плечо капитан.
— Без вести пропал в сорок первом… А что ж мне… Одной, тут хоть и немец, а мужик же! Велитинар опять же, велитинар… — и опять зарыдала.
Она почти молитвенно повторяла крестьянски уважаемую профессию пленного, как будто бы это могло помочь ему и ей.
— Велитинар!